Похороны откладывались, нужно было заказать венок, изготовить гроб. Кто это сделает? Митрофанов с несколькими товарищами поехал к бургомистру городка Эбензее за помощью. Тот обещал помочь и сдержал слово. Венок был с надписью, а гроб обит красным и черным крепом. Гроб и венок привезли к нам в отель 10 мая. Кругом шло неугомонное ликование, а в Спорт–отеле был траур. Тело Старостина лежало в зале на первом этаже 10, 11 и 12 мая до полудня. Выставили почетный караул. Шли и шли бывшие узники из соседних поселков, разбросанных в долине.

12 мая 1945 г. прибыл взвод американских солдат, прислали «студебеккер», и в 5 часов дня по австрийскому времени члены комиссии стали в последний почетный караул. Вместе с нами стоял американский офицер. Близкие друзья вынесли гроб из Спорт–отеля. Траурная процессия двинулась из Штайнкоголя, перешла по узкому мосту на другой берег реки. За гробом шло много народа. Возле моста гроб установили на открытой грузовой машине…

Траурный митинг открыл генерал Митрофанов. Потом слово было предоставлено мне, «другу Старостина по нарам», как выразился генерал. Я сильно волновался и не могу точно вспомнить все сказанное мною у могилы. Но, помню, сказал: «Мы еще не знаем, кто из нас — кто. Но всем нам ясно, что Яков Никитич Старостин был выдающимся человеком. Он спас многим из нас жизнь, которая теперь вновь стала свободной… Стоя у могилы, даю товарищам клятву, что священное поручение, которое Старостин доверил мне перед смертью, я выполню. Можешь об этом не тревожиться, дорогой Яков Никитич!»

После митинга американский солдат сыграл на рожке что–то печальное. Солдаты подняли автоматы, прогремело три залпа. Я оглянулся вокруг себя многие плакали.

Митрофанов, Илларионов, еще один товарищ, фамилию которого я забыл, возложили на свежую могилу венок из альпийских роз. И на кресте бургомистр, не зная наших обычаев, прислал крест — написали: «Здесь покоится советский полковник Старостин Яков Никитич».

1966 — 1970

После Милана, до позолоченной макушки Дуомо, пропахшего выхлопными газами, окутанного чадным дымом («смог!»), после Рима, с его шумной бессонницей, толчеей многоязычной толпы и тугими пробками автомобилей на узких улочках, находишь особое очарование в прогулке по тихой Гаэте, которой удалось сохранить черты первозданной провинции. В Гаэте ящики с кока–колой перевозят на тележке, в которую впряжен мул. Здесь рыбаки расстилают на прибрежных валунах и штопают сети, еще не просохшие, хранящие запахи моря. Здесь и лошади, и мулы, и ослы еще не перестали пугаться бешено мчащихся американских джипов. Здесь в портовой траттории можно услышать самую модную пластинку битлз, а вперебивку с ней старинную и нестареющую неаполитанскую песню, доносящуюся с рыбачьей лодки. После крикливых радиол, транзисторов и телевизиров сильнее чувствуешь прелесть голоса, согретого живым теплом; голос звучно бежит над водой и пленяет прекрасной силой искренности.

Американские корабли стоят в непосредственном соседстве со старинной военной крепостью. Она встроена в скалистый мыс Орландо, смело шагнувший в море. Высоченные стены отвесно подымаются над водой. Круглые башни по углам крепости устремлены еще выше, с ними не может соперничать даже маяк. Сегодня в крепости на мысе Орландо пустуют тюремные камеры. Только из одного густо зарешеченного окна смотрит узник — это пожизненно заключенный палач эсэсовец Редер. Интересно, видит ли он американскую эскадру, видит ли крейсер–ракетоносец «Литтл–Рок», стоящий в гавани? Эскадра нашла здесь приют после того, как генерал де Голль отказал им в гостеприимстве и американцы вынуждены были покинуть Марсель.

Гаэта — вовсе не конечный пункт путешествия, которое мы совершаем вдвоем с историком Георгием Семеновичем Филатовым. Маршрут наш лежит на захолустные острова Понтийского архипелага.

В прежние годы пароходы уходили из Гаэты, но после того как гавань заняли корабли 6–го американского флота, итальянцам не хватило удобных причалов для себя, и пристань перенесли в соседний портовый городок Формию. А может, это сделано, чтобы не тревожить американских постояльцев?

Погода нам не благоприятствовала, пароходик шел, покачиваясь на беспокойной рваной волне. Тем же путем чуть ли не с начала нашего века ходил в этих водах пароход «Санта–Лючия»…

Каменный волнорез, ограждающий пристань на Вентотене, разбит прошлой зимой, но так как шторм не утихает, а даже крепчает, кажется, что волнорез только сейчас вот раскололо на могучие каменные глыбы. Их очертания смутно видны в белопенной кипящей воде.

Островок малолюдный, четыреста жителей. Больше всего рыбаков, немало садоводов, огородников. Эти места славятся отличной фасолью и чечевицей; к слову сказать, плоды на Вентотене не червивеют, в садах и огородах нет вредителей.

— Русские на острове! Русские на острове! — слышались вечером возгласы под окнами траттории, при которой содержат меблированные комнаты.

На острове нет ни одного отеля под вывеской. Меблированные комнаты обставлены старинной мебелью: не кровати, а альковы, не стулья, а кресла с вычурными высокими спинками и гнутыми ножками, мебель постарше всех надцатых Людовиков.

— Русские на острове!

Событие незаурядное, и его следовало всесторонне обсудить за бутылкой русской водки. Старожилы пытались вспомнить, когда же в последний раз здесь были русские. После темпераментной дискуссии пришли к выводу, что в последний раз русские не Вентотене были полвека назад, после первой мировой войны. Это была группа солдат русского экспедиционного корпуса, воевавшего во Франции. «Пушечное мясо» было продано русским царем за военный заем, предоставленный французскими банкирами.

После того как в России свергли самодержавие, солдаты заторопились домой. Утлое судно прибило штормом к Вентотене, на этом островке русские переждали непогоду, а затем через Неаполь, Пирей, Стамбул вернулись в революционную Россию.

Но местные рыбаки не знали, что еще один русский был в этих местах двадцать семь лет назад — то был Чинкванто Чинкве…

Синьор Беньямино Верде, племянник бывшего тюремного поставщика (мы познакомились с ним на палубе парохода), помог нам нанять моторную лодку и на всякий случай сговорился с гребцами: неизвестно, как море поведет себя завтра. Волна может плеснуть через борт, и, если она зальет мотор, гребцы возьмутся за весла.

Незабываемо раннее утро на рыбачьей пристани, где волшебно смешались все краски палитры, все запахи моря, а заодно — приметы и признаки разных эпох. Рыбачья пристань Вентотене удивительно похожа на яркую театральную декорацию, в какую художники рядят пьесы Шекспира или Лопе де Вега — пусть это будет «Венецианский купец», «Два веронца» или «Валенсианская вдова».

Не этот ли самый рыбачий баркас, только что причаливший, поразил некогда воображение Кертнера? Баркас мог бы приплыть непосредственно из XVII столетия, если бы за деревянным бушпритом, украшенным причудливой резьбой, не виднелся мотор, а также радар японского происхождения, вделанный ниже ватерлинии в борт и помогающий отыскивать косяки рыб. К старинному силуэту баркаса и старинному покрою паруса никак не подходит одежда рыбаков — ярко–желтые нейлоновые комбинезоны с капюшонами. У хозяина, встречающего баркас, — модная замшевая куртка на «молнии», газовая зажигалка, сигареты с фильтром. Но, как и столетия назад, рыбаки споро выпростали свою сеть — рыба при утреннем свете поблескивала влажной перламутровой чешуей.

Волна бьет в борт, но ветер «дует в карман», — лодочникам, чтобы причалить, не придется огибать весь Остров дьявола, зловеще торчащую из моря скалу. Волна подкатывает к ближним камням уже обессиленная.

В 1963 году Международный конгресс Красного Креста обратился с петицией к правительствам Португалии, Испании, США, Италии и еще нескольких государств, закрыть каторжные тюрьмы с очень суровым режимом: там чаще, чем в других местах заключения, кончают самоубийством или сходят с ума.