Как Тройли ни был антипатичен, Кертнер и Марьяни брали у него старые газеты, которые тот исподтишка им передавал. Но в последний раз оба демонстративно не взяли газет и порвали с Тройли всякие отношения.

— Да что с тобой попусту спорить, — сказал Марьяни в сердцах. — Спор о тени осла…

Кончилось тем, что Марьяни и Кертнер отказались выходить с Тройли на совместные прогулки.

Капо диретторе обещал выполнить их требование, но не успел этого сделать: тюрьму облетела весть, что ходатайство Тройли удовлетворено. Он попрощался с Марьяни и Кертнером со снисходительностью человека, который по досадному недоразумению очутился на Санто–Стефано в одной компании с ними. Он торопится на фронт, он вернется оттуда генералом, он научит большевиков с уважением относиться к дуче, он заставит их трепетать перед итальянским оружием!

В день, когда Тройли уезжал, сводка с русского фронта сильно огорчила Этьена.. Да, вести неутешительные. Если верить газетам, немецкие войска продвигаются в глубь России, они уже завоевали почти всю Белую Россию. Ясно, речь идет о Белоруссии. Этьен с острой тревогой подумал о затерянном в лесном захолустье деревянном городке Чаусы, где живут добросердечная мачеха Люба, другие родичи и друзья его детства. Неужели огненный вал докатится так далеко, прежде чем Красная Армия оправится от внезапного удара и перейдет в контрнаступление?

Однако день сменялся днем, а вести с русского фронта по–прежнему приходили неутешительные.

С содроганием вглядывался Этьен в фотоснимок — лагерь русских пленных в Умани. Многотысячная толпа страдальцев! Второй снимок — смотр итальянским частям, которые движутся на фронт. Перекресток дорог в восемнадцати километрах от Умани, Муссолини стоит в открытой машине рядом с Гитлером. На третьей фотографии снова снят дуче, «первый пилот Итальянской империи». Целых полчаса Муссолини вел самолет, на борту которого находился Гитлер, Гиммлер и другие главари, когда все они возвращались из Умани в Германию. Вот, наверное, натерпелись страху!

«А на сколько лет был заключен пакт о ненападении? — вспомнил Этьен, вглядываясь во все эти фотографии, опубликованные в воскресной газете «Доменико дель коррьере». — Кажется, на десять лет. Миновало меньше двух лет. Хорошо ли мы использовали передышку? Многое ли успели сделать?»

98

Еще до того как подъехали к Москве, Гри–Гри понял, что город эвакуируют.

Навстречу им промчался странный эшелон, сплошь состоящий из вагонов–ресторанов, набитых пассажирами, из почтовых, багажных вагонов, холодильников и снегоочистителей. С соседнего пути, по которому ходила подмосковная электричка, снимали и сматывали медный кабель. Мимо дачных платформ прошла переполненная электричка, однако тащил ее маломощный паровоз; он обволакивал вагоны густым дымом.

Никто из родных, близких не встречал поезд, пришедший вне расписания. Был предвечерний час, и площадь у Курского вокзала встретила дипломатов из Рима тревожным ожиданием воздушного налета.

Две недели назад немцы бомбили первый раз, и с тех пор начались еженощные налеты. В московском небе плавают невиданные серебристые рыбы аэростаты воздушного заграждения; если налетчики снизятся над городом, то попадут в тенета. У входа в метро выстроилась очередь — вечером станция превращалась в бомбоубежище. Кто–то сообщил, что в метро пускают с пяти вечера. В очереди много женщин с детьми, стариков. Окна домов на привокзальной площади заклеены крест–накрест полосками бумаги, зашторены. В нескольких домах на Садовой, на Маросейке и на Ильинке выбиты стекла. Но ни одного разрушенного дома Гри–Гри и его попутчики не увидели. Слава нашим зенитчикам, слава нашим истребителям!

«Эмочка» выехала мимо ГУМа на Красную площадь. На Кремлевской стене нарисованы скошенные фасады домов — чтобы сбить с толку фашистских летчиков, чтобы зрительно сломать форму объекта, чтобы стены Кремля сливались с окружающими кварталами. Над Мавзолеем сооружен макет трехэтажного жилого дома. Пока машина при выезде на площадь стояла у потухшего светофора, пока милиционер в каске и с винтовкой за плечом не взмахнул разрешающе флажком, Гри–Гри успел заметить, что памятник Минину и Пожарскому обложен мешками с песком. Кремлевские звезды то ли укрыты защитными чехлами, то ли выкрашены защитной краской — наступали сумерки, из «эмки» не разглядеть.

Фасад Большого театра тоже в камуфляже — завешен какими–то декорациями. На Театральной площади выставлены на всеобщее обозрение обломки фашистских самолетов, сбитых в московском небе. Фонтан по соседству бездействовал, и Гри–Гри вспомнил фонтан Треви, куда он месяц назад бросил монетки «на счастье».

Как не похожа Москва, надевшая военную форму и вставшая под ружье, на крикливый, пока еще беспечный, не знающий затемнения Рим! Надолго ли Рим останется таким? Сможет ли Вечный город избежать ужасов войны? Навряд ли.

Проехали через Охотный, свернули на улицу Горького. Зеркальные витрины ресторана «Националь», магазинов и парикмахерской напротив телеграфа закрыты дощатыми щитами, штабелями мешков.

«В течение ночи на 5 августа наши войска вели бои с противником на Смоленском, Коростенском и Белоцерковском направлениях».

В вечернем сообщении за тот же день прибавился Эстонский участок фронта. Как сообщало Совинформбюро, «на остальных направлениях и участках фронта крупных боевых действий не велось».

В Разведуправлении все были заняты сверх головы, многих старых работников Гри–Гри не застал, Берзин здесь давно не работал, имя его не упоминалось.

На следующий день Гри–Гри узнал много тревожных новостей, о которых Совинформбюро пока не информировало. Сдан Смоленск, остатки армий, защищавших Смоленск, чтобы избежать окружения, поспешно отошли на восточный берег Днепра. В районе Дорогобужа идут кровавые бои на Соловьевской и Ратчинской переправах, немцы жестоко их бомбят.

Гри–Гри сильно устал от месячной поездной жизни, был встревожен тем, что увидел и услышал в Москве. Но тем не менее на второй же день, еще до наступления сумерек, до того, как будет объявлена воздушная тревога, поехал к Надежде Дмитриевне и Тане Маневич.

Их могли эвакуировать со дня на день.

99

Джузеппе Марьяни — невысокого роста, коренастый, широкоплечий, уже начавший лысеть, отчего его просторный лоб казался еще больше. Глаза умные, добрые и внимательные.

Еще когда фашисты призвали юношу Джузеппе в армию, он симулировал потерю памяти: забыл все слова, кроме названия родного города — Мантуя. Позже молодой Марьяни примкнул в Милане к анархистам, вошел в их боевую группу. Решили взорвать здание, где помещалась фашистская милиция в Милане, но точного плана здания у анархистов не было. Мину подложили неудачно, и от взрыва пострадали не столько чернорубашечники, сколько музыканты в кинематографе «Диана»: они сидели за тонкой стеной в раковине для оркестра. В тот черный день погибло более двадцати человек. После ареста Марьяни самоотверженно назвался организатором взрыва, выгораживал других, более виноватых, но семейных, и был приговорен к бессрочной каторге.

Двенадцать лет он просидел в строгой изоляции, с персональным стражником у двери камеры. Они привыкли друг к другу — каторжник и его стражник. Каторжник усердно занимался, и его неграмотный сторож изнывал, томился в коридоре больше, чем тот, кого он сторожил. Потом Марьяни сквозь приоткрытую дверь на цепи стал декламировать своему стражу Данте, Гомера, читал вслух иллюстрированные воскресные приложения, каких не имел права получать. Когда этот страшный террорист с чувством читал лирические стихи, на глазах стражника блестели слезы.

В такой же строгой изоляции находится теперь Джино Лючетти, только стражник у него, говорят, не столь общительный.

Для Марьяни это время прошло, он только пользовался доверием привыкших к нему, как к «старожилу», тюремщиков. Иногда его даже пускали в соседнюю камеру, к новичку Чинкванто Чинкве. Они подолгу беседовали. Марьяни огорчался тем, что не может помочь голодающему Чинкванто Чинкве, он сам лишен всякой поддержки с воли и живет впроголодь. От кого Марьяни ждать помощи? Единственный брат его содержит мать; он работает подметальщиком при муниципалитете, сметает сор с улиц родной Мантуи. А других родичей у Марьяни нет. Последнее свидание с матерью состоялось восемь лет назад, тогда же ему переслали немного денег.