У него есть дочь, это какая-то тайна, уразуметь которую до конца он не может. Он роется в ящике дальше, дальше, и ощущение отчаяния все сильнее поднимается в нем… В угол ящика засунута пара свернутых в тугой клубок белых трусов. Он берет их. На них — несколько пятен крови, темных и жестких, почти твердых. Пристально всматривается. Почему кровь? Почему здесь? Какое-то мгновение он ничего не чувствует, ничего не думает. Даже не удивляется. Потом ему приходит в голову, что дочь постеснялась бросить штанишки в грязное белье, собиралась сама постирать, но забыла; прошли недели, может, и месяцы… пятна засохли, застарели так, что и вывести невозможно… Забыла про них… свернула, скатала в клубок и сунула в угол ящика, забыла…
Его мать беседует с ненадолго заглянувшими к ним друзьями. Обычный воскресный день. Беверли разносит напитки. В зеркале над камином невесомо подпрыгивают голубовато-белые волосы матери. На каминной полке, в серебряных подсвечниках — длинные, белые, ни разу не зажигавшиеся свечи с абсолютно белыми фитилями. О чем они так серьезно рассуждают? Лоуренс старательно вслушивается. Беверли нежно журит его за то, что он так много работает, — знакомый мотив, почти что песня, те же слова, что много лет назад говорила отцу его мать, — он кивает головой, улыбается, это он тот доктор Прайор, который много работает.
На самом же деле он весь день ничего не делал, сидел за столом в своем кабинете да листал медицинские журналы, только и всего. Был не в силах ни на чем сосредоточиться.
Говорит их давний друг Тед Эльбрехт, витийствует по своему обыкновению. Он биржевой маклер, но воображает себя социальным критиком. Невысокий человек в очках, с постоянно взлетающими бровями, считается другом Лоуренса, а его жена — подругой Беверли. Знакомы они порядочно, потому и считаются друзьями. Встречаются же всегда в гостях, в чужих домах, где вокруг них группками теснятся другие.
— На нашу страну надвигается катастрофа, можете мне поверить, — произносит Тед.
Лоуренс так и не смог сосредоточиться на том, о чем они толкуют. Ему кажется, что в этот миг, в этот самый миг он, вероятно, больше не сможет этого выносить.
Вокруг него звенят голоса. Звон расходится концентрическими кругами, его окружает звон голосов, дыханий, оживленных взглядов. Голоса не смолкают, как музыка. Они пронзительно обрываются; обрываются в каком-то предвкушении. Лоуренс берет предложенный женой бокал, лицо женщины выглядит странно хрупким. Кусочки льда в бокале наводят на мысль об Арктике — чистые кристаллы, чистый, бесцветный лед и воздух, в котором не выживают никакие микробы. Оно невыносимо, это мгновение. Невыносимо. Невыносимо стоять с этими людьми. Он не знает, в чем дело, но тем не менее понимает, что стало невыносимо; что-то влечет его тело к точке распада, и чтобы сохранить себя, свое существо — физически сохраниться, — потребны силы не такого человека, как он, силы борца.
Медленно тянется мгновение. Ничего не происходит.
Снова аэропорт. Как встреча в прошлый понедельник, только в обратном порядке, теперь она уезжает домой. Воздушный лайнер поглотит определенное число людей, среди них — мать Лоуренса, и улетит. Теперь слова спешат. У спеть выговориться. Мать горько жалуется на одну из теток Лоуренса — он согласно кивает, недоумевая, зачем она все это говорит в присутствии Беверли, — кивает, да, да, он согласился бы с чем угодно.
— Откуда ей знать? Она никогда не была замужем! — произносит мать Лоуренса, скривив рот. Об отце Лоуренса, который погиб, катаясь на лодке, когда Лоуренсу было восемнадцать лет, она никогда не говорит прямо; говорит же о других бедах и несчастьях, говорит бойко, заученно, нетерпеливо дергаясь всем своим маленьким негнущимся телом. Отец Лоуренса погиб на озере, совсем один. Утонул, один. Видимо, лодка перевернулась, и он утонул, один, так что ни единая душа не видела этого и не может о том поведать.
Мать Лоуренса начинает плакать. Она будет с плачем пятиться от них, а потом в какой-то миг перестанет плакать, успокоится и пообещает позвонить, как только приземлится в Филадельфии. Пребывание в гостях окончено.
Хотя день был рабочий, вечером они отправились в галерею Дороти Клэр, где открывалась выставка молодого скульптора. Дороти Клэр была на несколько лет старше Прайоров, богатая вдова на периферии их социального круга. Открытие с шампанским. Лоуренса и его жену разделило, затянуло в разные группы; по правде, Лоуренс не принимал участия в разговоре, но с виду был полон энтузиазма. Шампанское ударило ему в голову. Мать провела у них семь дней, семь ночей; все прошло хорошо; все кончилось. Слава богу. Рабочий день, но словно затем, чтобы вознаградить себя, они не стали сидеть вечером дома.
Рядом с Лоуренсом стояла скульптура — одинокая металлическая колонна с острыми ребрами. Ее вид внушал опасение. Какая-то женщина, пятясь, едва не наткнулась на нее, Лоуренс размышлял, не нужно ли ее предупредить. На поверхности колонны он видел свое отражение, комическое, составленное из кусочков. Все скульптуры были из металла. Одни тяжело свисали с потолка, другие были укреплены на стенах. Тяжеловесные громады — настолько непроработанные, что казались бесформенными, — расселись на полу. Вокруг скульптур, порой натыкаясь на них, бродили люди. Одна женщина наклонилась, пытаясь отцепить от проволоки подол своей юбки, огромного мотка проволоки, обрызганного белой краской.
Что означают эти странные фигуры? На Лоуренса они действовали угнетающе. Но никто другой, по-видимому, не испытывал подобной неловкости. Он пошел обследовать проволоку — она смахивала на сетку вроде тех, что ставят в курятниках, — и не смог увидеть в ней никакого смысла. В разных местах заполненной толпой комнаты находились уродливые металлические шары, словно исковерканные планеты. Их блестящие поверхности отражали галактику человеческих лиц, но на самом деле лица были не человеческие. Веселые, крикливые, плоские, точно за ними не скрывалось никаких потаенных глубин… Как они без умолку болтают, эти лица! Ничего потаенного, совсем ничего, кроме плотских личин; никаких потаенных глубин страдания, мрака или нежности, ничего. Лица упоенно беседуют друг с другом.
Лоуренс поискал взглядом жену. Он увидел ее на другом конце комнаты, где она разговаривала с высоким мужчиной с серебристыми волосами. Тот же мужчина, которого он видел в городе! От изумления Лоуренс не мог двинуться с места. Стоял с бокалом в руке, такой же металлический и неподвижный, как эти скульптуры. Устремившиеся к потолку колонны с плоскими блестящими гранями и казавшимися острыми, как бритва, ребрами, размечали пространство галереи. Неожиданно они напомнили ему мебель в родительском доме, которую он переворачивал ребенком, — в некоторых комнатах мать разрешала ему играть с мебелью, и он составлял столы и стулья так, чтобы под них можно было подлезть и вообразить, что это маленький домик, хижина. Он ползал под ними, выглядывая из-под ножек столов и стульев. Иногда мать давала ему одеяло, чтобы завесить мебель.
Человек с серебристыми волосами обернулся, и Лоуренс понял, что это все-таки не тот незнакомец, которого он видел в городе, — этого человека он знал уже много лет. Однако он не почувствовал облегчения. Он был по-прежнему ошеломлен. Не замечавшая его Беверли осторожно, нервно поглядывала по сторонам. Мужчина уже собирался отойти от нее и присоединиться к другому разговору. У него была крупная, тяжелая, красивая голова, седые с серебристым отливом волосы курчавились, завиваясь в тугие колечки, цветущее лицо, великодушное, но несколько агрессивное — чересчур самоуверенное. Неожиданно Лоуренс почувствовал неприязнь к нему. И все же он был благодарен судьбе, что не превратился в этого мужчину, — благодарен за то, что в минуту ужаса и оцепенения душа не вылетела из него и не переселилась в этого мужчину, в это тело.
Он ушел. Быстрым шагом вышел из здания, поспешно смешавшись с полуденной толпой, а выбравшись на тротуар, держался поближе к краю, чтобы быстрее идти. День был холодный, серый. Он прошел несколько кварталов до конца улицы и, перейдя на другую сторону, направился к реке. Людей здесь было мало, лишь самые стойкие из туристов. Покупатели так далеко не забирались. Тут не было никаких магазинов, только бетон, парапеты, причал парома да вода, холодная, отталкивающая своим видом вода. Она была не очень чистая, с длинными, в шесть — восемь футов, полосками пены, которые подпрыгивали, крутились, извивались точно змеи.
