— Мы с ним покупаем одну вещь на паях, Линда, — сообщает Айк.
— Это замечательно.
— Большой мотоцикл. Тебе нравятся большие мотоциклы?
— Да.
— Как только купим, я тебя покатаю. Тебя первую. Генри может подождать.
Я слышу учащенное дыхание Генри.
— Генри посидит тут, в машине, и подождет нас. Солнышко, он так хорошо умеет ждать. — Айк находит в этом обстоятельстве что-то смешное, он издает какой-то странный звук, нечто вроде «Пшшшт!», и, не удержавшись, в порыве восторга бьет Генри кулаком по плечу. — Сколько раз уж тебе приходилось ждать? Он, зараза, хочет быть подручным плотника, стальные гвозди куда-то там забивать. Работка, Генри, прямо для тебя. Вот погляди на нас — на этого пса Генри и на меня, — ведь сразу поймешь, кто из нас лучше устроен с работой. В фирме Фарли у меня уже неплохая репутация, можешь мне поверить.
— Фирма Фарли эта производит маленькие вшивенькие скрепки для бумаг, — говорит Генри.
За это он получает еще один удар, валится на меня и с неловким достоинством усаживается в прежней позе.
— Фарли производит сталь. Брусья, балки, что-то в этом роде. Первого попавшегося они к себе не возьмут, — говорит Айк и смотрит на меня — как впечатление? У него грубое щекастое лицо, кожа бледная, как у меня, но не тонкая — толстая, и глаза, в отличие от глаз Генри, не опушены ресницами; они глядят нагло и, кажется, видят все. — Солнышко, да ты ведь чудная девчушка. И помада у тебя прекрасная, интересно, какая она на вкус?
— Никакая.
— Говорил я Генри, чтобы он тебя поцеловал и извинился, а он не захотел, он боится. Ты боишься, Генри?
— Ну когда ты кончишь валять дурака? Ты же знаешь, я…
— Солнышко, вытащи-ка волосы немного наружу. Нет, не отсюда, с той стороны. Я хочу взглянуть, какой они длины, — говорит Айк.
Я встряхиваю головой, и волосы падают мне на плечи. У меня возникает смутная мысль, что прическа, над которой я так суетливо трудилась перед зеркалом, распустилась в этом странном зимнем дне под бесстыжим взглядом молодчаги Айка. Во мне поднимается дурнота. Айк говорит:
— Волосы очень красивые, но надо их обесцветить или еще чего. Посмотри сюда… на меня. Можешь ты поверить, что, когда я был ребенком, я был белокурым? Был, представь себе. Теперь смотри… обыкновенные темно-русые волосы, как у всех.
Он говорит, говорит. Опять включает радио. Проходит много времени, и я вдруг замечаю, что мы стоим у магазина, где продаются мотоциклы, всякая старая рухлядь, судя по всему; наверно, я задремала. «Побудь здесь, Генри, детка, и посторожи эту девушку», — говорит, вылезая из машины, Айк. Генри отодвигается от меня и молчит. Айк заходит в зачуханный магазинчик, немного нервно приглаживая ладонями волосы. Проходит несколько минут. Генри вдруг охватывает нетерпение, что-то буркнув, он вылезает из машины. Я одна.
Дверь, прикрученная проволокой, — с моей стороны, я это вижу. Сама не понимая, что делаю, я передвигаюсь на место Айка и приоткрываю вторую дверь, совершенно верно, она открывается, и вот уже я стою на одной из улиц Роузвуда. Я слышала о Роузвуде, но я не знаю никого, кто тут живет. Ветер в Роузвуде холодней, чем в Брокфорде. Я снова застегиваю пальто на все пуговицы, и руки у меня дрожат, я отбрасываю волосы назад, но они трепыхаются на ветру, мне бы надо следить, не выбежит ли Айк из магазина, но я все время забываю об этом. Что-то другое мне хочется вспомнить. Интересно — что?
Рядом с магазинчиком стоят пять или шесть старых мотоциклов, некоторые даже без колес… так что же я хотела вспомнить? Две пары сапог, одни отцовские, другие брата, возле задних дверей, запах резины? Да, где-то тут горит резина: из мусорной кучи за магазином медленно поднимается дым. И воспоминание о ком-то, промелькнувшем, промчавшемся мимо нашего немощеного проселка куда-то вдаль, где расстилаются поля, луга… Кто они, эти люди? Мысли шевелятся вяло, мне трудно припомнить. Я не знаю, почему я оказалась здесь, в Роузвуде, что я делаю, куда я еду, но я знаю: мне надо куда-то поехать. И я иду по улице. Это район пакгаузов. Чем это пахнет — водой? Рекой? Водой, в которой плавает бензин? Может, где-то здесь близко фабрика? Да, действительно, в воздухе поднимается дым, а под ногами у меня металлические опилки. Я сую руки в теплые карманы и продолжаю идти, с беспокойством вглядываясь в небо. Вчера вечером, за ужином, отец объявил, что сегодня выпадет снег; так было сказано в его газете. Но в известиях в семь тридцать этот прогноз не подтвердился. При мысли о том, что может пойти снег, мне становится жутко…
Я дошла до угла и перехожу на другую сторону, когда сзади раздается громкий крик: «Эй, Линда!» За мной огромными сердитыми шагами мчится Айк. Я оглядываюсь и вижу, как он бежит — волосы развеваются, на брезентовой куртке расстегнута молния, — и мне хочется кинуться от него наутек.
— Ты куда намылилась? Что за черт? Золотко, ты хочешь улизнуть?
Он хватает меня за руку и рывком поворачивает лицом к себе, не обращая ни малейшего внимания на человека, который проезжает мимо в машине и глядит на нас. Айк очень высокого роста, и когда он стоит передо мной, слегка нагнувшись, он похож на разгневанного отца.
— Смылась и оставила в одиночестве бедняжку Генри, за что же ты нас так обижаешь?
Генри медленно к нам приближается. У него уродливое бледное лицо, лоб нахмурен, словно ему приходится смотреть на что-то, крайне ему неприятное. Я знаю это выражение лица, и у меня оно бывает, когда какая-нибудь хромая кошка пробегает перед нашим автобусом по шоссе.
— Эй, послушай, ты мне не нравишься. Мне не нравится твоя мордочка, — говорит Айк.
Он снова издает свое загадочное «Пшшшт!» и неожиданно влепляет мне пощечину. Я вижу его руку, отлетающую от моей щеки. Он торопливо озирается, не глядит ли кто — происходит все это на перекрестке, и по той улице, которая пошире, проезжает несколько машин, — потом, решив, что действовать можно спокойно, хватает меня за шиворот.
— Ну подойди-ка, Генри, я покажу тебе, как с ними надо обращаться. Все они боятся…
Меня прислоняют к чему-то, то ли к забору, то ли к стене, и хотя бледное лицо Айка находится прямо у меня перед глазами, он меня не видит, но он трясет меня, дергает, колотит, рвет на мне пальто, свитер, юбку, и удары, которые он мне наносит, он как бы посылает куда-то вдаль, так что боль слаба, приглушена… Айк что-то бормочет, яростно меня костерит, взъерошенный Генри наблюдает молча, а потом все вокруг опрокидывается, я остаюсь на тротуаре одна, а они удирают…
Тут я проваливаюсь, и меня выносит на поверхность уже в полицейском участке, и мне тепло, и мысли путаются в голове, и я знаю, что мне надо бы заплакать, но заплакать я никак не могу. Разве можно плакать перед чужими людьми? Какой-то человек задает мне вопросы. Что вы делаете здесь? Куда направляетесь? А я сижу испуганная и молчу, я не знаю, что сказать, мне все время кажется, что мне снова влепят пощечину. В голове у меня полный хаос, но это только видимость — я ведь знаю, что случилось, я не могу только понять — почему и как. Один случай, потом еще один и еще несколько… посыпались, как град, и вот я сижу здесь, в полицейском участке, растерзанная, избитая до синяков, и стараюсь держаться так, словно мне сам черт не брат, чтобы все эти мужчины поняли — со мной все в порядке. Мужчины любят девушек, которым сам черт не брат, я знаю это. Я с любопытством ощупываю свое разбитое колено — так, ерунда какая-то, наверно, упала. Потом меня ведут в другую комнату и просят подойти поближе к зеркалу и рассмотреть странное пятно у меня на виске — кровавые отметинки на том месте, откуда Айк выдернул несколько прядок, намотав мои волосы на свой мощный кулак, но я не хочу об этом думать. Пройдет.
По телефону вызвали отца. Слышны приглушенные голоса, женский голос бубнит в соседней комнате: «Но я уже сдала этот экзамен, сдала, я имею право водить машину». Мы ждем отца, мы долго ждем отца, наступили сумерки, и пока я сижу тут, в роузвудском пятом полицейском участке, и вокруг разбросаны бумаги, и две напольные пепельницы стоят справа и слева от меня, а над головой высокий старинный потолок, засиженный мухами, у меня возникает мысль, что если папа не приедет, я не найду домой дорогу, а если все же разыщу то место, где Речная дорога пересекается с шоссе, это не будет возвращением домой, да и дома нашего не будет — все уедут, он останется заброшенный, пустой. Или, может, я вернусь слишком поздно, спустя много лет, и к тому времени все умрут и другая семья будет жить в нашем доме. Чем же все это окончится? Я исчезну, затеряюсь и никогда-никогда не найду обратной дороги к тому, что было некогда моей жизнью.
