Я был знаком с Макаровым, поскольку в 1973 году он, студент младшего курса юридического факультета МГУ, ездил представителем с шахматной командой Московского университета на Всесоюзное первенство вузов в Бельцы. Там Макаров поразил меня тем, что однажды предложил.: «Ты сильнейший в команде. Давай, ты будешь подсказывать правильные ходы другим, а я буду передавать твои подсказки». «Понятно, какому пониманию законности их учат на юридическом», — подумал я.

Макаров при встрече сказал мне, что знает кое-что о моем деле, и предложил мне встретиться на улице около юридического факультета — он был на юрфаке в 1979 году уже не студентом, а сотрудником.

«Что же, может быть, он что-нибудь шепнет мне на улице, что слышал в своем ведомстве», — понадеялся я. Но когда Макаров привел меня в свой кабинет, я понял, что беседа наша будет записываться. Он, конечно, сказал, что «слышал от ребят», что меня отпускают. Я, на всякий случай, сказал, что если меня не выпустят, тихо сидеть не буду.

Через некоторое время, с интервалом в неделю, позвонили мне двое моих друзей — гроссмейстеры Юра Разуваев и Гена Сосонко. Сначала Юра из Ленинграда, а потом Гена из Амстердама сообщили, что Карпов сказал им, будто решено дать нам разрешение на выезд. К чести моих друзей, каждый из них сказал мне, что сомневается, до какой степени этой информации можно верить. Но верить так хотелось…

Все же удивительно, для каких мелких агентурных целей КГБ использовал председателя Фонда мира и чемпиона мира!

Хоть я и чувствовал, что КГБ меня обманывает, я решил никаких акций во время Олимпиады не предпринимать. Все-таки был отличный от нуля шанс, что не обманывают!

Перед Олимпиадой я встретился с отказником, врачом Володей Бродским. Через несколько лет Володю посадят на год и он станет «узником Сиона». А тогда Бродский организовывал — на время Олимпиады — недельную групповую голодовку протеста и предложил мне поучаствовать. Я отказался — может быть, и так отпустят. Кроме того, я принял уже предложение своего друга Марка Дворецкого на время Олимпиады поехать на олимпийскую базу «Эшеры» под Сухуми.

Марк был тренером выдающейся грузинской шахматистки Наны Александрии, готовившейся к матчу претенденток, и я согласился позаниматься с ней дебютами. На базе я жил анонимно и ни в каких ведомостях не значился. Увы, в «Эшеры» во время наших занятий приехали отдыхать Батуринский и независимо от него знавший меня доктор, который ездил с шахматной командой на Олимпиаду в Буэнос-Айрес. Вопрос, конечно, не в том, кто из них «настучал», а в том, кто «настучал» первым.

Нану наказать за общение со мной не могли — она была гордостью грузинского народа. Закрыли выезд за границу на год Дворецкому. Кто пострадал? Совершенно посторонний человек — Коля Андрианов.

В ту пору Дворецкий — действительно замечательный тренер — каждый год производил для Советского Союза по чемпиону мира или Европы среди юношей. Единственное исключение — Андрианов. Поехав на первенство Европы без своего тренера, — Марк отбывал карантин — Андрианов ничего не выиграл.

4. Среда обитания отказника

Странная это была популяция — отказники. Власти не хотели нас отпускать и в то же время не давали нам жить нормально внутри страны. Я думаю, в начале восьмидесятых отказников скопилось несколько десятков тысяч. Перед тем как форточка в начале 1980 года, после начала оккупации Афганистана, захлопнулась, большое количество евреев, надеясь, что перед летней Олимпиадой 1980 года в Москве власти не будут держаться за нежелательный элемент, подали заявление на отъезд. Ходила шутка: «Как будет называться в Советском Союзе еврей после Олимпиады? — Идиот!»

Потеряв работу, высококвалифицированные отказники вынуждены были устраиваться дворниками, лифтерами, истопниками. Например, муж моей сестры, ученый-ядерщик Володя Кислик, работал в котельной, отапливавшей жилые дома. В то же время, со времен переворота 1917 года, отказники оказались первой многочисленной группой в империи, противостоящей режиму. Семь лет — с 1979 по 1986 год — мы прожили в этом сообществе.

Значительную часть отказников в Москве составляла научная и художественная интеллигенция, часто высокого уровня. Оказавшись лишенными возможности продолжать свою профессиональную жизнь, повиснув между закончившейся советской жизнью и не начавшейся нормальной, отказники пытались наладить призрачное существование на пятачке тверди, оставленной им.

Я бывал на домашних концертах отказников, пианиста Володи Фельцмана, скрипача Александра Брусиловского, дуэта певцов — супругов Аллы Йошпе и Стахана Рахимова. Несколько легче была жизнь отказников художников. Они не нуждались для своего творчества в концертных залах или в международных шахматных турнирах. В официальных выставках они, конечно, участвовать не могли, но писать и продавать картины имели возможность.

Ученые отказники организовывали научные семинары. Иногда квартиры, на которых семинары проходили, блокировал КГБ, но на следующей неделе ученые собирались вновь. Хоть и не всегда. Как-то мне передали приглашение посетить семинар, который организовал на своей квартире профессор математики Виктор Браиловский. Перед тем как отправиться на его семинар, я поймал радио «Голос Америки» и услышал, что накануне вечером Виктора Браиловского арестовали. Познакомился я с ним лишь через несколько лет, когда он вернулся из ссылки.

Я посещал семинар, который организовывал на своей квартире ученый-генетик Валерий Сойфер. Мой доклад на этом семинаре «Шахматы как феномен культуры» был принят очень хорошо. «Я давно не получал такого удовольствия от разговорного жанра», — так витиевато выразил мне свои чувства профессор-кардиолог, участвовавший в семинарах Сойфера.

Естественной средой общения отказников была диссидентская интеллигенция Москвы. Я подружился в те годы с крупным российским писателем Георгием Владимовым. После высылки из Москвы в начале 1980 года академика Сахарова Владимов оказался самым известным за пределами СССР советским диссидентом.

Конечно, я читал превосходные хоть и немногочисленные произведения Владимова задолго до нашего знакомства. Произвел на меня впечатление и урок человеческого достоинства, который Владимов преподал честной интеллигенции Советского Союза в 1978 году. К тому времени Союз писателей СССР, организация, созданная партией для того, чтобы руководить литературой, трижды исключал из своих рядов достойнейших своих членов. Борис Пастернак, Александр Солженицын и Лидия Чуковская отчаянно сопротивлялись своим исключениям. И вот, в ноябре 1978 года, когда я играл за советскую команду на шахматной Олимпиаде в Буэнос-Айресе, в киоске в газетах на разных языках, я увидел портрет Владимова, закуривающего сигарету, и его открытое письмо в Союз писателей СССР. В том письме Владимов заявлял, что выбывает из Союза писателей и исключает его из своей жизни. Владимов использовал прекрасный шахматный образ: Союз писателей, в котором писатели, которых не покупают и не читают, руководят писателями, которых покупают и читают, — как шахматная композиция с заданием: серые начинают и выигрывают.

В своей крохотной квартирке в Филях Владимов жил как в осаде. Гэбэшники чудились, да и присутствовали незримо, где-то рядом. Однажды мне удалось невольно спасти малую часть библиотеки Владимова.

Отказники и диссиденты были естественным каналом, через который в Советский Союз проникали с Запада не разрешенные в СССР книги. Тамиздат, как мы называли изданные за границей книги в отличие от самиздата, отпечатанного на пишущей машинке внутри страны, прибывал в багаже туристов и, видимо, также через дипломатическую почту. Причем через отказников шла в основном сионистская и еврейская литература, а через диссидентов — вся прочая. В какой-то момент по Москве разошлись ксерокопии книги Корчного «Антишахматы» с дарственной надписью на титульном листе мне от антигероя этой книги Раймонда Кина.

Как-то, проведя вечер у Владимовых, я вернулся домой, нагруженный книгами, взятыми для прочтения у писателя. Позже, в тот же вечер, к нему нагрянули гэбэшники с обыском и изъяли весь тамиздат. Осталось лишь то, что я унес. Я жалел потом, что не взял больше.