– Если бы у Наполеона Бонапарта были такие же средства массовой информации, как в СССР, – говорили остряки, – то мир никогда бы не узнал о поражении Наполеона под Ватерлоо!

Всем было ясно уже в 1981 году, что война проиграна, кроме политиков, они еще на что-то надеялись. Афганский народ поднялся на свою защиту. Бабрак Кармаль запил, отошел от власти, что породило безвластие в стране, грозило полной дестабилизацией и истреблением тех, кто поддерживал советский режим. Их жизнь кончена, как жизнь предателей. Близость смерти придавала разгулу безнравственности новую силу, при безудержном варварстве обеих сторон.

– Любовь спасет мир! – говорил Вергилий за сорок лет до Рождества Христова. Любви в Афганистане не было. Была ненависть сторон и отчаяние.

– Еще вчера, – говорила мать о своем сыне, – он писал, что у него все в порядке. Успокаивал меня. Сообщал, что за проявленную храбрость представлен к медали и сможет без экзаменов как участник войны поступить в институт, а сегодня сын вместе с другими солдатами лежит в гробу. Худой, измученный, словно это не он, а кто-то другой. Я стала думать, сын ли это? Мертвецы все похожи друг на друга. Перед киотом зажжено пять лампад – по числу гробов. Всех пятерых солдат-афганцев похоронили на деревенском кладбище, друзей, одногодков, товарищей, но никто не пришел из военкомата, не сказал о наших сыновьях доброго слова.

Трудно представить для стариков-родителей бо€льшую трагедию, чем смерть сыновей, наследников, продолжателей рода.

Кругом был обман и коррупция. Чиновники оценивали человека по карману, на карман и смотрели, а не на человека. Скажи им, чтобы тебя повесили или расстреляли, – не повесят и не расстреляют без взятки.

Несмотря на колоссальную коррупцию в 40-й армии, она все еще воевала против афганского народа, а не против своих правителей. В подразделениях усилиями сержантского состава поддерживался какой ни есть, но порядок. Солдаты ходили строем, пели песни. Приученные однажды ходить строем и петь, они уже не могли жить иначе. Ходили строем вокруг казармы даже по праздникам, когда этого не требовалось, они молча сбивались в стадо и маршировали по лужам, твердо ставили на самое дно лужи до блеска начищенные сапоги и по-детски радовались, что грязь вылетает из-под сапог и бисером разлетается по сторонам.

– Это хорошо, что солдаты месят грязь по лужам, – говорили офицеры, – а не повторяют чьи-то умные речи о конце афганской войны. Тогда никому не сдобровать. Как говорил Карамзин: «Все готовились к смерти; никто не смел упомянуть о сдаче!»

Усилиями солдат 40-й армии Афганистан толкали на путь марксизма и, кажется, дотолкались, что народ Афганистана поднялся на борьбу с врагом, который намеревался «перекрестить» Афганистан и заменить Коран на «Капитал» Маркса.

40-я армия дышала на ладан, а в Кремле ожидали богатые трофеи и бахвальные речи в адрес Брежнева.

Стихи Глинки, как ничто лучше, характеризуют время, в котором кипели тайные страсти:

В Кремле не сознавали что делали. Был «пир во время чумы». Пожалуй, только Бабрак Кармаль понял, что он проиграл, ввязавшись в советскую авантюру. Его жизнь была более чем скромной и бесполезной. Он не сразу понял, что в Афганистане происходит. Плотно прикрывал за собой дверь кабинета и сердился на шум с улицы, где велась стрельба и совершалась история. У Кармаля были мечты и стремления, но не было характера, и из-за этого он легко лил слезы, если ему кого-то было жалко.

Многочисленные камни, разбросанные в ходе афганской войны вместо православных крестов, могли бы о многом рассказать, о чем молчали политики, о предательстве века коррумпированной власти Брежнева и Кармаля. Грифы секретности на документах о жертвах войны, как чугунные львы, стоят на страже зла. Их нельзя помирить между собой, как нельзя примирить разбойника Варавву и Га-Ноцри, безвинно казненного.

«Кто я теперь? – думал я о себе. – Куда закинула меня судьба?»

Я – человек. Судьба закинула меня в Кандагар, объятый войной, чтобы собирать разбросанные камни, приблизить конец войны, если не примирить ожесточившиеся стороны, то хотя бы нанести массированный удар по кандагарскому басмаческому подполью в одной из самых больших по протяженности афганских провинций. Среди небольшой группы разведчиков, заброшенной в Кандагар, был мой земляк из Тобольской губернии Александр Григорьев, водитель автомашины, он был родом из деревни Карачино, что находится в нескольких верстах от Тобольска.

Рядовой Григорьев поначалу показался мне замкнутым и стеснительным солдатом. Говорил лишь по делу, чувствовалось, что какой-то тяжелый груз прошлых лет мешает ему раскрыться в полную мощь и жить полноценной жизнью.

– Сколько тебе лет, сынок? – спросил я Сашу Григорьева, пригласив к себе в комнату для беседы.

– Скоро будет девятнадцать.

– Откуда ты родом? Кто твои родители? Где они проживают? Расскажи, Саша, о себе.

– Я, товарищ полковник, деревенский. До армии жил в деревне Карачино, что примерно в тридцати верстах от Тобольска. Из деревни Карачино хорошо виден Тобольск, что находится на горе. Деревня названа в честь ближайшего сподвижника хана Кучума, Карачи. Там я родился, учился и жил со своими родителями и братьями. Теперь в деревне Карачино живет только моя мама. Отец умер. Братья покинули деревню. Деревня вымирает, остаются только старики и старухи. Они-то и пополняют местное кладбище, где похоронен мой отец.

Узнав, что рядовой Григорьев – мой земляк, я ему ничего не сказал об этом, решил проверить на деле, каков он мой земляк, можно ли на него положиться в трудную минуту жизни, если он оправдает доверие, решил назначить его своим адъютантом. Так, по словам моего отчима, Казанцева Петра Алексеевича, участника Гражданской и Великой Отечественной войны, у него тоже адъютантом в годы войны был его земляк. Отчим ему доверял свою безопасность и жизнь, считал, что земляки – более преданные люди, их объединяют общие корни, родные места, а главное – могилы предков.

Я внимательно слушал рассказ рядового Григорьева о себе, родителях, не перебивал, давал возможность высказаться о своем прошлом, пережитом и настоящем. Спокойный и немного сонливый голос Саши Григорьева убаюкивал меня, особенно когда он говорил о своей деревне Карачино и о Тобольске, куда часто ездил, собираясь поступить учиться в Тобольский рыбтехникум, но не поступил, его взяли в армию. Серые, выразительные глаза Саши излучали тепло его души, и мне с ним было спокойно и по-домашнему уютно.

– Кури, Саша, если куришь! – сказал я.

– Нет, я не курю, так же, как вы, давно бросил, еще в детстве, – сказал Саша, улыбаясь.

– Молодец, Саша, – похвалил я рядового Григорьева, – ты наблюдательный человек, сразу сделал вывод, что я не курю. Вывод правильный. Наблюдательность – это хорошее качество для разведчика, очень необходимое в нашей работе.

Александр Григорьев будет убит в провинции Гильменд, в кишлаке Лашкаргах, куда прибудет с оперативной группой к новому месту службы.

– Как тебе, Александр, служится в Кандагаре?

– Если откровенно сказать, – ответил он после некоторого раздумья, – то служится скверно. Офицеры спецгруппы постоянно пьянствуют, что, по моему мнению, несовместимо с безопасностью личного состава разведгруппы. Переводчики боятся не столько басмачей, сколько Саротина и Собина, и спят не на кроватях, а под кроватями. Боятся, что Саротин с Собиным убьют их с целью ограбления. У переводчиков скопилось много американских долларов за несколько месяцев службы в Афганистане, и об этих деньгах каким-то образом узнали оперативные офицеры, которым постоянно не хватает денег на водку. Саротин и Собин просят у переводчиков денег взаймы, те не дают, что и без того осложнило жизнь переводчикам, мечтающим о скором отъезде домой в Узбекистан, а я думаю о своей маме. Увижу ли ее когда-нибудь?