— Из Липецка, — отвечал мне охранник.

— Ух ты! Ну ни фига себе! — как можно искренней радовался я, — а я ведь тоже из Липецка. Земляки, значит!

— Правда? — охранник не верил своему счастью, — а ты с самого Липецка или с области?

В Липецкой области я не знал ни одного населенного пункта, кроме Липецка, так как никогда в тех краях не был и где она находится, представлял весьма приблизительно: где-то там… западней Мордовии… точно — не за Уралом.

— С самого! — радостно кивал я.

— И я с самого! — еще радостней подхватывал мой новый «земляк», — а ты в какой школе учился?

— В третьей, — наобум говорил я, полагая, что в городе Липецке наверняка больше двух школ.

— А на какой улице жил? — продолжал меня пытать «земляк».

— На Советской.

Советская улица есть в любом советской городе. Тут мой расчет был верный. Дальше шел разговор, воспоминания про «общих знакомых», про дискотеки. Мое дело было только сочувственно кивать и поддакивать — «земеля» сам все расскажет. Увлекшись беседой, мой «земляк» не замечал, что я уже сижу рядом с ним и как бы в рассеянности кручу в руках пряжку чужого ремня, как бы невзначай опоясываюсь им и застегиваю его на себе. Чтобы отвести глаза я сообщаю, что в этой учебке жутко воруют и что все время нужно быть на чеку.

— А ты где служишь? — спрашивал облапошенный «земляк», когда я, прощаясь, подаю ему руку.

— В зенитчиках, — отвечал я, показывая на казарму саперов, — заходи вечером, чайку попьем. Мне матушка посылку прислала.

И вот на мне уже чужой ремень и фляжка, от которой через минуту я оторву бирку с фамилией прежнего владельца и моя добыча будет спрятана в недрах учебного класса пятого взвода второй роты учебного батальона связи.

Нет, нисколько меня не мучила совесть за тот ночной налет на продсклад!

Я — солдат, следовательно — себе не принадлежу. Я не могу пойди туда, куда мне хочется и тем более, не могу делать то, что мне нравится. Я ограничен во всем: в деньгах, в свободном времени, в возможности выбора себе друзей, в передвижении. Мне даже нельзя самому выбирать в чем мне ходить по полку: в трико или в махровом халате. Не спрашивая моего мнения мне и миллионам мне подобных Министерство Обороны определило: хэбэ. С утра до ночи — хэбэ. Все два года — хэбэ установленного образца: зимой с пятью пуговицами и крючком на воротнике, летом — с четырьмя пуговицами и отложным воротником. Вот скину хэбэшку, одену гражданское, встану на учет в военкомате — вот тогда я и начну отвечать за свои поступки «по всей строгости советских законов». А пока я буду прислушиваться к солдатской мудрости: «солдат должен иметь наглую морду, крепкий желудок и ни капли совести». Пока я в форме — я буду жить по армейским законам, а не по общечеловеческим. И пусть за меня отвечают мои командиры.

Они умнее.

Они дольше меня служат, они носят звезды, они привыкли командовать.

Вот пусть они и отвечают.

А мне положено отвечать только тогда, когда меня спрашивают. А спрашивать моего мнения может только проверяющий на строевом смотре, но и он ждет от меня одного единственного правильного ответа на любой поставленный вопрос: «Младший сержант Сёмин. Жалоб и заявлений не имею».

На что жаловаться? О чем заявлять? Все в порядке — служба продолжается! Сегодня мне опять заступать в наряд и меня ожидает очередная бессонная ночь.

Ну и что, что бессонная? Так даже интереснее. Полк живет не только дневной жизнью, но и ночной, и еще вопрос: в какое время суток большие дела делаются? Склад, кстати, мы тоже не средь бела дня грабанули. И деды не обязательно ночами бражку пьют в каптерках: есть дела поважнее пьянки И на офицеров на наших батальонных что-то бессонница напала.

Часов в одиннадцать пришел Скубиев:

— Не спишь, Сэмэн?

— Не положено, товарищ капитан.

— Я слышал, ты в шахматы играть умеешь?

Игрок я, конечно, еще тот, но комбата два раза обыграл. Правда, комбат во время игры думал не о шахматах, а о своем, мужском и командирском, но результат есть результат. Не проиграл же я ему?

— Я, товарищ капитан, без интереса не играю.

— А какой твой интерес? — оживился Скубиев.

— Банка Si-Si и пачка «Принца Альберта».

— Идет. Расставляй.

Скубиев играл неплохо. Просто я был в состоянии душевного подъема, которое у людей творческих называется вдохновением. После того, как мы среди ночи «из ниоткуда» раздобыли тушенку и сгущенку, ко мне пришла уверенность, что мы с моим призывом можем вообще — всё! А кружка «Дракона», выпитая после доклада дежурному по полку, придала дополнительный импульс полету моих мыслей. Казалось, что я вижу доску и фигуры насквозь и ходов на шесть вперед просчитываю ходы соперника. На восемнадцатом ходу Скубиев получил мат.

— Мат, товарищ капитан, — радостно показал я на доску.

— Вижу. Теперь я — белыми.

— Как прикажете. На что играем?

— На «Хам».

«Хам» — китайская тушенка в конических баночках, которые открываются не сверху, а сбоку: на специальный ключ наматывается узкая полоска жести от банки и банка открывается. Дороговатая вещь. Не для солдатского меню.

Зашел и комбат.

«Вот им не спится по ночам! Мне бы разрешили, так я бы часов шестнадцать продрых без задних ног!».

— Играете? — спросил он нас.

— Да вот, Владимир Васильевич, — пояснил Скубиев, — дерет меня младший сержант и в хвост и в гриву.

Баценков глянул на доску, оценивая позицию:

— Я с победителем, — занял он очередь.

Скубиев побарахтался еще минут десять, но мои пешки упорно продвигались в ферзи. Белые пожертвовали коня, потом ладью, но третья пешка все-таки достигла первой горизонтали и перевес в силах стал колоссальным. Я с чувством превосходства посмотрел на капитана.

— А ну, дай я, — Баценков занял место напротив меня.

Мы расставили фигуры и началась сеча. Хорошо, что я не решился предложить сыграть на интерес: комбат играл заметно лучше меня. Дело было не в моих убогих мыслительных способностях, просто комбат играл в те шахматы, которых я не понимал. Я не понимал его игры, не понимал смысла его ходов, казавшихся мне глупыми и лишними. Я готовил атаку на его короля, а он, казалось, совсем не замечал этого, подвигая вперед крайние пешки. И вот, через два хода моя атака захлебнулась, еще через три хода мои фигуры оказались парализованными и нужно было думать кого приносить в жертву, а на семнадцатом ходу мой бедный король, зажатый между своими же фигурами, получил мат от коня.

— Разрешите еще партию, Владимир Васильевич? — мне очень хотелось отыграться, а еще больше хотелось понять: как такими «ненужными» ходами ему удалось совсем связать мои фигуры так, что они стали мешать друг другу?

Вернулись в палатку Полтава и Каховский.

— Вы где шляетесь после отбоя? — повернул к ним голову Скубиев.

— А вы? — вопросом на вопрос ответил Каховский.

В самом деле: Распорядок дня обязателен для всех, от рядового до командира полка. Офицеры нарушают его сейчас так же как сержанты.

— Знаешь что, Айболит, — без злобы ответил Скубиев, — если ты будешь начальству в жопу заглядывать, то очень скоро посадишь зрение. Вопросы?

— Никак нет, товарищ капитан. Разрешите посмотреть на игру?

А что на нее смотреть? Я вкатывал уже вторую партию. Я по-прежнему не мог понять смысла ходов Баценкова: ну вот зачем он шагнул крайней пешкой сразу на два поля? Не на этом фланге я готовил атаку и у него основные фигуры не тут. Чувствуя скорый и неизбежный конец, я хотел дотянуть хотя бы до двадцать третьего хода.

— Давай, Сэмэн, жми! — подбадривали меня деды.

Ага! Куда жать-то, если я сам оказался везде зажатым?! Вот уже и мой слон полетел и вражеские пешки окружают моего королька.

— Ничья, — предложил комбат, — пойдем спать, Сергей Александрович. Бойцам тоже отдыхать надо.

Баценков поднялся и они вместе с начальником штаба пошли к себе в командирский модуль, давая «бойцам отдохнуть».