А как еще прикажете лечить сон?

После завтрака и очередного развода постов Рыжий сказал мне по большому секрету:

— Сегодня приезжает полк.

— Ну да? А ты откуда знаешь?

— Посты разводил — встретил твоих однокашников — Щербаничей. Они сказали.

— Во сколько?

— После обеда. Я сам слышал, как дежурный по полку приказал дежурному по столовой готовить обед на весь полк.

Этому можно было верить. Во-первых, Рыжий «сам слышал», а во-вторых, какой смысл Щербаничам обманывать?

Эти Щербаничи ловко устроились — на полковой узел связи. Не тот, который через громкоговоритель передает легкую музыку, а тот, который качает связь полка с дивизией и Армией. Служба у них была — не служба, а мечта любого духа.

На узле связи работали всего две смены из трех человек каждая. Менялись они между собой по времени приема пищи. Первая смена, допустим, завтракала и шла подменять вторую, оставаясь на узле. Вторая завтракала и могла быть свободна до обеда. В обед смены так же менялись — до ужина. После ужина одна смена оставалась на всю ночь — до завтрака. Когда кто из них спал — это были их личные трудности. В наряд по роте никого из двух смен не ставили и даже духов не припахивали. Эти шесть человек так и жили — как на подводной лодке. Вроде и в полку служат, но живут в своем мирке, от смены к смене измеряя время приемами пищи. Конечно, они первыми узнавали все новости. Не только полковые, но и главную — номер очередного приказа министра обороны, который вскоре будет нарисован на всех дембельских панамах.

Отсутствие дедовщины, которая как бы не распространялась на духов узла связи, имела оборотную сторону медали без позолоты: став через полгода черпаками, а потом и дедами, эти духи не пользовались никакими привилегиями своего срока службы. Как их не трогали, пока они были молодыми, так и они не могли никого трогать из молодого призыва. А если бы кому-то из них вздумалось попросить молодого об услуге или послать его с поручением, то их же однопризывники и напомнили бы им, что пока их призыв «летал» на первом году службы, они безмятежно отсиживались на узле связи, не разделяя со своим призывом все тяготы и лишения. Поэтому, дедами могут считаться лишь относительно: не заставляют полы мыть — пусть скажут спасибо.

И хотя никто в полку не заискивал перед связистами узла связи, знакомство с ними считалось полезным, так как открывало доступ к информации совсем иной, нежели доводили на политзанятиях или можно было прочесть в газетах. Связисты были допущены даже к секретной информации и если они делились новостями, то этим новостям можно было верить.

Даже давно ожидаемое событие всегда приходит неожиданно. Как ни рассчитывай, как ни готовься к нему — оно все равно застигнет тебя врасплох. Ведь знал же я, что полк когда-нибудь вернется с операции домой?

Знал.

Понимал я, что эта лафа, без командиров и дедовщины, неизбежно должна закончиться?

Понимал.

Тогда откуда такое волнение?

Я и в самом деле разволновался, как честная невеста накануне свадьбы.

У той — тоже все вроде бы в порядке: и жених любимый и желанный, и целовались уже с ним не раз, и родители жениха люди незлые, и хозяйство у них покрепче отцовского. Ан, нет! Волнуется, дурёха. Терзает себя сотнями мыслей, одна другой глупее. А как же прежние подружки? А как это — самой вести хозяйство? А вот, дети пойдут?.. А как свекруха? А самое главное, о чем даже стыдно и боязно подумать, это то, что с ней будет делать жених, когда станет ей мужем?! А это не больно? А если не больно, то не противно ли? И не знает еще, глупая, что это не очень-то и больно и совсем не противно. Что в коротком времени после того, как ее супруг удовлетворится в своих правах, у нее сами собой сойдут прыщи, а скоро ей уже и самой захочется, чтобы ее муж пользовался своими правами как можно шире, и она даже станет обижаться, если у него найдутся отговорки от исполнения супружеского долга.

И вот уже недавняя невеста понимает, что любовная страсть восемь раз в неделю — это в сущности нет ничто. Пустяк. Только кровь разогревать и самой попусту распаляться. Что молодость дается только один раз и глупо ее тратить всего на одного мужчину. И, раз муж охладел и выдохся, всегда найдутся желающие на стороне…

Вот и у меня как у той невесты перед венцом: чем ближе время шло к обеду тем сильнее нарастало мое волнение. Оно и понятно: дело-то нешуточное. Сегодня вечером мне предстояло влиться в сложившийся воинский коллектив, в котором буду служить до самого дембеля. Как там меня примут? Злые ли черпаки? Много ли дедов? Это вам не учебка, где все по уставу. Это — настоящие войска. Боевые, а не декоративные. Пацаны, хоть и мои ровесники, а я им пока не ровня. Они уже повоевали, они уже знают: что такое война. Я рядом с ними, даже рядом со своим призывом, молодой и зеленый. Рядовые моего призыва в Афгане уже четвертый месяц тарабанят и уже осмотрелись — что и как. Мой караул заканчивается вечером, а то, что «ночь длинная» — духи знают лучше любой невесты. «Ночь — длинная!» — любимое присловье старослужащих, от которого у слабонервных духов по спине пробегает мороз. Ночь длинная, офицеров в палаточном городке нет, мало ли что может произойти ночью? Скажем, несчастный случай. Например, солдат с койки упадет.

Прямо на бетонный пол.

Со второго яруса.

Раз восемь.

Мало ли примеров? Горе мне, если меня плохо примут. Служба моя превратится в ад, в беспросветную, кромешную тьму.

Горе и беда! Вилы.

Я «на автопилоте» разводил свои посты, пока не подошло время обеда. Полка не было. Тогда мое волнение, достигшее своего пика, начало перерастать в беспокойство иного рода: а не случилось ли чего по дороге домой? Все ли в порядке? Не попал ли полк под обстрел? Может, он сейчас, нарвавшись на засаду, ведет неравный бой с душманами и пацаны, истекая кровью бросаются в атаку?

Не зная войны, я пугал себя вымышленными страхами.

Едва разведя свои посты я разыскал в караулке Рыжего, но и он ничего не знал: Щербаничи сменились после обеда и в штабе их не было.

— Через час будут, — успокоил нас Мусин, — звонил помдеж, сказал «уже Мазари проехали».

«Какие Мазари? Далеко они или близко и в какой стороне? Хорошо это или плохо, что полк их проехал, эти Мазари?» — промелькнуло у меня.

— Ну, мордвин, вешайся!

Барабаш подошел и по-дружески обнял меня за плечи. Сказал негромко, без злобы и никакого желания повеситься у меня не возникло. Я улыбнулся ему:

— Поздно. За углом военкомата нужно было. А теперь — я уже дал присягу. Самовольное повешение приравнивается к дезертирству.

— Молодец! — похвалил он меня, — не ссы никого. Будет трудно — обращайся. Поможем по-соседски.

Второй батальон располагался компактно и чуть особняком. Палатки шестой роты стояли метрах в пятнадцати от нашей, сразу после палаток минометной батареи, которая была нашим ближайшим соседом. Наша палатка была крайней в батальоне. За ней шел переулок в палаточном городке, а за переулком палатки комендантского взвода, штабных писарей и РМО. Но, это, как говорится, «другая песочница». А иметь в соседях таких заступников как Мирон и Барабаш было как-то спокойнее, чем не иметь никаких. По крайней мере четыре здоровенных кулака на моей стороне.

Наконец, после трех часов дня со стороны КПП послышался рев труб и бой барабанов: полковой оркестр грянул «Встречный марш», приветствуя вернувшихся.

«Едут! Приехали уже!» — застучало в голове.

Мы с Рыжим метнулись к «собачке» — калитке в караульный городок, — но разглядеть ничего было нельзя: из-за модуля ПМП не видно было ни оркестра, ни самого КПП, только слышались радостные звуки марша. Можно было видеть только угол штаба, большую часть плаца, палаточный городок и столовую. Вытягивать шеи было бесполезно: полковой медпункт загораживал обзор, а покидать караульный городок мы не имели права до конца караула. Я чуть не подпрыгивал от нетерпеливого любопытства: