Далеких как-то вдруг опустился и сказал едва слышным голосом:

– Кончайте только скорее.

Эти полчаса, что шло совещание, Далеких провел в темной комнате с двумя молодыми парнями рабочими, которые сидели по сторонам его на скамейке и ни слова с ним не говорили. Далеких иногда тяжело вздыхал и озирался, как затравленный волк. Потом его ввели снова в комнату, где был революционный трибунал. Он стал против Малинина и молча выслушал приговор. Он не противился, когда Драч с рабочими скрутили ему руки назад и завязали темным шерстяным платком голову и рот так, чтобы он не мог кричать. Потом его вывели из избы и повалили в низкие крестьянские розвальни, запряженные одною лошадью с колокольчиком и бубенцами на дуге. На него набросили рогожу, Гуммель и Драч сели поверх. Володя брезгливо примостился сбоку, и сани, звеня бубенцами, во весь скок маленькой шустрой лошаденки помчались к Неве.

Все было сделано быстро, решительно, и все было так слажено, что Володя и сам не понимал, как все это случилось. Когда они спускались на лед, Драч сунул Володе какой-то тяжелый предмет и свирепо сказал: «Держи!».

На Неве слезли с саней и пошли пешком. Гуммель и Драч крепко вцепились в рукава шубы Далеких и почти волокли его по снегу. Далеких мычал сквозь платок и пытался вырваться.

Долго помнил потом Володя: синее холодное небо и звезды. Влево, в стороне Шлиссельбурга, далекая, большая сияла, горела и сверкала одинокая звезда. Точно манила к себе. Володя посмотрел на нее раз и другой и вдруг подумал: «Рождественская звезда». Ноги у него точно обмякли. Холод пробежал по спине, и Володя приотстал.

– Товарищ Жильцов, где ты?.. – крикнул Драч. – Иди, браток, иди!..

– Иду… иду, – каким-то виноватым голосом отозвался Володя и догнал тащивших Далеких Гуммеля и Драча.

Все казалось Володе каким-то кошмарным сном. Над заводом яркое горело зарево доменных печей. Вправо в полнеба разлилось голубоватое сияние уличных петербургских фонарей. На снегу было совсем светло.

– Ну, встретим кого, что скажем? – вдруг испуганно сказал Гуммель.

– Пьяного ряженого ведем, – наигранно бодро ответил Драч. – Да кого черта встретим теперь? В Рождественскую ночь?.. Елки-палки!.. Ну увидят люди… А сколько этих людей?.. Кто узнает? Пошло четыре – пришло три.

Прорубь не дымила паром, как в ту ночь. Она была подернута тонким в белых пузырьках ледком.

– А не удержит? – спросил Гуммель.

– Володя, ткни ногой, попробуй, – сказал Драч.

Володя послушно подбежал к проруби и, держась за елку, толкнул лед каблуком. Лед со звоном разлетелся. Черная булькнула вода.

– Тонкий, – сказал Володя.

Голос его дрожал. Озноб ходил по телу.

– Володя, вдарь его по темячку. Два разб…

Володя сжал в кулак то тяжелое, что дал ему Драч, и замахнулся на Далеких. Гуммель сбил шапку собачьего меха с седых волос. Володя ударил Далеких по голове. Он почувствовал неприятную, жесткую твердость черепа и больно зашиб пальцы. В это мгновение Далеких, освободился от платка и закричал звонким, отчаянным голосом:

– Спаси-ите!..

– Не так бьешь, – свирепо крикнул Драч. – И этого не умеют!

Он оставил Далеких и, выхватив из рук Володи фомку, с силой ударил ею по виску старого рабочего. Володя услышал глухой стук и треск. Далеких покачнулся и как-то сразу осел на колени.

– Тащи его!.. тащи!.. подталкивай, – возился над ним Драч. – За руки беритесь!.. Дальше пихай!.. На самую на середину.

Длинное тело Далеких скользнуло по льду и, ломая его, с треском и шумом погрузилось в вскипевшие волны Невы. На мгновение седая голова показалась над черной водой и страшный, приглушенный крик начался и сейчас же и замер у края проруби.

– Спаси-ии!..

– Какое сильное течение, – отдуваясь, сказал Драч. – В раз подлеца подхватило. Теперь он уже подо льдом… До весны не всплывет, а и всплывет – никому ничего не скажет.

Он обошел прорубь и заглянул с низовой стороны.

– Утоп… Да шуба же тяжелая… Намокла и потянула книзу… Жалко что не сняли? Хорошая у него была шуба.

– Шапку куда девать? – спросил Гуммель, поднимая со снега шапку Далеких.

– Возьми на память… Чисто сработали… Идемте, товарищи. Пошли четверо, а пришли трое, ну-ка, угадай загадку… – оживленно, точно пьяным голосом говорил вдруг развеселившийся Драч и быстро зашагал от проруби.

Володя и Гуммель пошли за ним.

Когда уже в городе прощались, Драч с ласковой фамильярностью сказал:

– Да куда ты, Володя?..

– Я домой… спать.

– Ну что – домой… Елки-палки! Поезжай, братику, с нами к девочкам. После такого дела всегда погулять хорошо. Встряхнуться.

Володя наотрез отказался. Гуммель и Драч подрядили извозчика, Володя дошел до остановки паровой железной дороги, шедшей к Невскому, и скоро добрался до дома.

Его сознание работало смутно и плохо, как во сне. Входя в ворота, Володя подумал: «Да ведь это я человека убил?.. Рабочего Далеких! Которого дома ждут жена, дети и… елка!.. Теперь уже не дождутся».

Володя прислушался к себе. Угрызений совести не было, и это порадовало его. Значит, недаром он провел эти три года в партии большевиков – ему удалось утопить в себе совесть. Нервы стали крепкими… А вот не смог «к девочкам» поехать. Захотелось быть одному. Когда проходил под воротами своего дома, вдруг представил Гуммеля и Драча. Зал ярко освещенный. Тапер на пианино наяривает. Нарядные, бесстыдно обнаженные ходят по залу женщины. Говорят, или, может быть, это Володя где-нибудь прочел, что преступников и убийц всегда после преступления охватывает страсть. Темный голос животного инстинкта зовет к продолжению жизни тех, кто только что незаконно пресек чью-то чужую жизнь.

Володя опять проверил себя. Нет, совесть была спокойна. Этого не было. Осталось лишь брезгливое ощущение удара по чужой голове. Когда вспомнил об этом, заныли застуженные на морозе пальцы. «Да, человека убил… Кто поверит?.. Как клопа, как вошь… как гадкое насекомое… Когда Бога нет – все это очень просто. Прервал один химический процесс и начал другой… Там… под водой».

Володя поежился под теплым ватным отцовским пальто.

«Никто не видал… А если? Нехорошо, что был на квартире Далеких. Его жена могла в щелку приметить… Впрочем, она его не знает… Студенческая фуражка… Студенческая фуражка… Фу, как это было глупо ее надеть!..» Ответственности перед людьми, перед судом Володя боялся, – ответа перед Богом – нисколько.

Бога не было – и потому просто и легко казалось ему и самое убийство.

Володя посмотрел со двора на окна отцовской квартиры. В зале было темно. Значит, елку уже погасили. Может быть, уже и разошлись. Вот хорошо-то было бы! Никаких расспросов, разговоров, соболезнований, упреков, что не пришел на елку. Семейное торжество!.. Фу! Какая пошлость! Соболезнования! Вот, если им сказать, что он сейчас сделал, – вот когда пошли бы настоящие соболезнования, упреки и какой это был бы для всех непревзойденный ужас. Человека убил!.. Наш Володя!!

На дворе было тихо и безлюдно. Наискось от ворот по асфальту была разметена дорожка и черная полоса ее была четко видна на плохо освещенном дворе.

Дверь открыла Параша. Володя еще за дверью слышал мерный голос дяди Бори. Потом там смолкли. В ярко освещенной прихожей Володе бросился в глаза большой деревянный ящик в ободранной рогоже, веревки, бумага и стружки. Как нечто наглое, дерзновенное и угрожающее висело на вешалке серое офицерское пальто с серебряными погонами и фуражка с красным околышем. Они странно напомнили Володе ночь митинга в паровозной мастерской, когда Володя, прерванный на полуслове, увидал ворвавшуюся в мастерскую полицию. Володя не спросил у Параши, чье это пальто. Он с отвращением отвернулся, сбросил на руки Параши шляпу и верхнее платье, снял калоши и торопливо пошел в свою комнату.

Быть одному!..

Он зажег лампу под зеленым, бумажным абажуром на своем письменном столе и вытащил с полки, висевшей на стене над столом тяжелую книгу в черном коленкоровом переплете – «Капитал Карла Маркса»…