— Я считаю, — наконец заговорил Толл, — что из всего этого не следует устраивать повод для лишних разговоров. У меня нет ни малейшего желания пачкать репутацию батальона. Во всяком случае, до тех пор, пока я им командую. Так что в вашей аттестации и личном деле мы все эти тонкости опустим. Тем более что ни о трусости, ни о профессиональной непригодности речь ведь не идет. Поэтому предлагаю вам подать рапорт на имя начальника военно-юридической службы в Вашингтоне с просьбой о переводе в его распоряжение. Скажем, по причине нездоровья. Рапорт ваш я поддержу. Вы ведь юрист по образованию, не так ли? Кстати, вы уже успели подхватить малярию?

— Нет, сэр.

— Ну, это и не важно. Организуем все, как надо. Тем более что подхватить эту гадость вы еще успеете. Кроме того, я представлю вас к «Серебряной звезде». И постараюсь, чтобы командование в этом нас поддержало.

У Стейна вдруг возникло непреодолимое желание оборвать его, отказаться от награды, и он уже сделал было движение рукой, но тут же передумал, и рука его безвольно повисла вдоль тела. На кой это черт, в конце концов? Какая разница? Что же касается Вашингтона, то Стейну он даже нравился. Так что чего уж там.

Движение руки не прошло незамеченным для Толла, но его лицо по-прежнему оставалось бесстрастным.

— Вы также получите и «Пурпурное сердце», — добавил он.

— Это за что же?

Подполковник молча оглядел его.

— Ну, хотя бы за ту большую ссадину, — сказал он неторопливо, каким-то бесцветным голосом, — которую вы ухитрились получить, когда прятались вчера за валунами. — Предвосхищая возможные возражения, он быстро поднял вверх руку. — А если вам и этого мало, то я вижу у вас еще и царапины на руках, хотя, правда, они плохо видны под грязью. — И он снова нагло уставился Стейну прямо в лицо.

Неожиданно капитану, неизвестно почему, захотелось заплакать. Может быть, потому, что он не мог долго ненавидеть, даже такого человека, как Толл. А уж если ты такого человека не можешь ненавидеть… Но он пересилил себя.

— Слушаюсь, сэр, — только и ответил он Толлу.

— Я думаю, что лучше всего вам отправиться прямо сейчас, вместе с первой группой раненых и пленных. — Голос подполковника был все таким же бесцветным. — Зачем вам здесь теперь болтаться? Чем скорее со всем этим покончим, тем лучше. И для вас, и для всех остальных.

— Слушаюсь, сэр. — Стейн отдал честь, повернулся кругом. Он снова увидел себя как бы со стороны — разбитого, униженного. Значит, поедем в Вашингтон. Нельзя сказать, чтобы он был против. Господи, что за город! Война сделала его самым оживленным, самым горластым, самым богатым, разросшимся словно на дрожжах, центром страны. А ведь ничего там, в этом городе, кроме бумаг, и не производят…

Группа солдат с несколькими носилками уже была готова двигаться вниз, туда, где их ожидали санитарные джипы, чтобы перебросить раненых еще дальше, в госпитали. Стейн не спеша зашагал в их сторону.

Какое-то время он упорно старался вглядываться только в короткий ближайший скат высоты 209. Ведь это там они вчера впервые вступили на территорию, которую занимал противник. А теперь здесь все тихо и спокойно, и никому не грозит опасность. Люди с боем прошли вдоль этого ската и сделали свое дело. А заодно и приобрели столь необходимый для них, прочно укрепляющий душу, боевой опыт. И как там ни крути, но во всем этом не было ничего иного, кроме самого обычного труда, самой обыденной и простой работы, которая ничем не отличается от того, что люди делают где-нибудь в большой юридической конторе, на промышленном предприятии, в какой-то корпорации. Или, скажем, в правительственном офисе. Ну, может быть, лишь иногда здесь немного опаснее. Если же подходить только с позиций искателей наград или любителей острых ощущений, так тут и разницы нет. Одно и то же.

Когда группа с носилками и ранеными была готова, Стейн двинулся вместе с ними, иногда помогая носильщикам, особенно на крутых участках. Интересно все же, что этот Толл в действительности думает о нем?

Новость распространилась с быстротой молнии. Хотя Толлу в самом деле не хотелось, чтобы люди болтали об этом, но уже буквально через четверть часа после ухода Стейна и его рота, и весь батальон знали о его смещении. В третьей роте это сообщение было встречено многими с явным неодобрением, но лишь одному временному сержанту Уитту пришла в голову мысль организовать делегацию протеста. Идея эта многим пришлась по душе, но сразу же возник вопрос: перед кем протестовать? Перед вновь назначенным ротным, этим надраенным до блеска Бэндом? Или перед самим Толлом? Ну, что касается Бэнда, то тут все было ясно — разговаривать с ним на такую тему все равно что самому себе в лицо плевать. Но и к Толлу идти — тоже мало толку. Этот просто прогонит их. В конце концов порешили на том, что все это яйца выеденного не стоит. Поворчали и успокоились. Все, но только не Уитт. «Пусть им всем наплевать, — с горечью решил он, — но я этого дела так не оставлю».

Сегодня у него уже была одна неприятность. Когда утром, проявив мудрость и сноровку, он ловко исчез из вида в момент встречи Толла со Стейном, то нашел себе укромное местечко немного пониже по скату и уселся там в высокой траве, чтобы немного передохнуть. Он чувствовал себя совершенно обессиленным, казалось, что не только тело, но даже душа внутри него ссохлась и заскорузла. Так он и сидел, тупо уставившись себе под ноги, когда Чарли Дейл, бывший младший повар, только что заявившийся вместе с Гэффом и остальными из группы добровольцев, разыскал его, чтобы посетовать на свою судьбу.

Приземистый, коренастый Дейл не спеша подошел к Уитту, стал перед ним, опираясь на винтовку, словно глыба, и пробасил:

— Я тут… вот… В общем, сказать хочу тебе, Уитт…

Мысли Уитта в это время были далеко-далеко отсюда, да и весь он сидел будто в полудреме.

— Сказать? — Он еле ворочал языком. — Чего там еще?

— Да вот чтобы ты, парень… больше не смел со мной так вот разговаривать… — В голосе Дейла вдруг зазвучали вроде бы начальственные нотки. — Я ведь это… не просто так… Это, парень, считай… тебе мой приказ…

— Че-его? — от неожиданно повелительной интонации Дейла Уитт, казалось, немного пришел в себя. — Чего это ты вдруг? Да и когда это я?

— Когда, когда… А вот тогда… у блиндажа… Забыл, что ли?

— И что же такое я тебе тогда сказал?

— А ты крикнул на меня… Слабак, мол… Ну, когда я в амбразуру гранату бросил… А япошка ее обратно выкинул… Ты так не смей больше, слышишь? Я ведь теперь тоже сержант, должен понимать… А то всякий… станет обзываться… Какой же авторитет? — Последние слова были явно заимствованы из словаря Гэффа, а может быть, Стейна, и теперь Дейл повторял их для важности. — Вот так… значит… Я тебе приказываю, чтобы… такое больше не повторялось…

Уитт уставился на него с таким выражением, будто его бешеная пчела ужалила. Он даже не разозлился. Совсем, видать, с ума спятил, подумал он.

— Ух ты, парень, — только и пробормотал он. — Да я ведь тебя, Чарли, знаю как облупленного еще с тех пор, как ты паршивым младшим поваришкой был. Ты же и тогда уже ни на что путное даром не годился. Так что заткнись-ка со своими дурацкими приказами. Тут у тебя, парень, не пройдет. Нашивки же свои, когда ты их получишь, заткни себе хоть в глотку, хоть куда еще…

— Так ты же меня слабаком обозвал… При всех…

— И что же с того? Слабак и есть. — Уитт чувствовал, что вот-вот сорвется, и, чтобы хоть немного сдержать негодование, поднялся на ноги. — Слабак! Слаба-ак! Слышишь? Да к тому же еще и безмозглый! Дурак, каких свет не видывал! Понял? И не пыжься тут со своим сержантством. Я сам теперь во временные сержанты вышел. Стейн нынче утром меня назначил. В общем, мотай-ка отсюда! — Все вдруг разом закрутилось у него в душе — и то, как Толл его утром дураком выставил, и эти идиотские амбиции спесивого болвана, вздумавшего задирать нос перед ним. — Слаба-ак! — крикнул он еще раз, охваченный нахлынувшей на него ненавистью.