Когда люди вышли из оврага и стали взбираться по склону, они оказались недалеко от боковой гряды, где находился командный пункт шестой роты. Через несколько минут они были бы полностью прикрыты гребнем высоты и оказались бы вне видимости с высоты 209. Именно здесь был ранен первый человек в роте.

Звали его Пил. Это был уже немолодой солдат, лет тридцати пяти. Пил шел в середине толпы, недалеко от Джона Белла и Файфа, как вдруг прижал руку к бедру и остановился, потом сел, держась за ногу, с трясущимися губами и побледневшим лицом. Белл бросился к нему:

— Что с тобой, Пил?

— Меня ранило, — заплетающимся языком проговорил Пил. — Я ранен. Меня ранило в ногу.

Но прежде чем Белл успел достать индивидуальный пакет, появился один из ротных санитаров с марлевой повязкой. Он очень серьезно отнесся к впервые предоставившейся возможности применить свое ремесло в бою. Белл и Пил смотрели, как он разрезал штанину и оглядел рану, которая лишь слегка кровоточила. Тонкая струйка темной крови сбегала по белой ноге. Санитар посыпал повязку бактерицидным порошком, наложил ее на рану и забинтовал. Пуля вошла в ногу, но не вышла.

Пил натянуто заулыбался, хотя его лицо было еще бледно и губы дрожали.

— Можешь идти? — спросил санитар.

— Не думаю, — ответил Пил. — Нога здорово болит. Лучше помоги мне. Наверное, я еще долго не смогу хорошо ходить.

— Ладно, пошли. Отведу тебя в тыл, — сказал санитар и ворча поднял его.

Подошедший сзади Стейн уже приказывал остановившимся солдатам идти вперед, продолжать движение. Один за другим они стали взбираться по склону.

— Пока, Пил.

— Не волнуйся, Пил.

— Всего хорошего, Пил.

— До свидания, ребята! — закричал Пил им вслед. Он кричал все громче по мере того, как они удалялись: — До свидания. Не волнуйтесь, ребята! Пока. Всего вам хорошего, ребята! Обо мне не беспокойтесь. Я еще не скоро смогу ходить. Ни один доктор не скажет, что можно ходить на такой ноге. Всего хорошего, ребята!

Уже вся рота прошла мимо него, поднимаясь по склону, и тогда он перестал кричать и только стоял, глядя вслед уходящим, и улыбка исчезала с его лица. Потом, обняв рукой шею санитара, повернулся, и они пошли вниз. Файф, который одним из последних проходил мимо, услышал, как Пил сказал санитару:

— Я заработал «Пурпурное сердце» [4] и был в бою. Так и не пришлось увидеть ни одного япошку, но наплевать. Ни один доктор не скажет, что я скоро смогу ходить на этой ноге. Пошли отсюда, пока меня еще раз не ранили или не убили.

Файф, слишком ошеломленный событиями этого дня и потрясенный увиденным, не знал, что об этом думать, да и вообще не думал: его слух просто зафиксировал эти слова.

Шедший немного впереди Джон Белл думал о том, что испытывает в отношении Пила странное двойственное чувство: мучительную зависть и вместе с тем огромное облегчение оттого, что ранен не он.

Оправдалась ли надежда Пила на докторов или нет, никто так и не узнал — третья рота его больше не видела.

Теперь их прикрывал боковой хребет. Это принесло им огромное, невероятное чувство облегчения. Лица солдат были такими счастливыми, словно их всех сняли с фронта и отправили в безопасный тыл, в самую Австралию. Вторая рота — резерв батальона, тоже испытавшая облегчение, расположилась впереди на единственном ровном месте склона и уже окапывалась. Третья рота прошла через ее позиции. Солдаты обменивались приветствиями, возбужденные и радостные оттого, что вышли из-под огня. Было слышно, как позади на невидимой теперь высоте 209 продолжался бой.

Место, которое выбрал Стейн для своего командного пункта, представляло собой крошечный отрог в ста метрах ниже гребня. Здесь остановились управление роты и минометные отделения. Калп пошел наверх со стрелковыми взводами, чтобы найти позицию для своих двух пулеметов. В ожидании, пока он вернется и укажет позиции и для минометов, Мацци и Тиллс, которые были в одном и том же расчете, занялись обсуждением с Файфом и Бидом событий этого дня и перехода, который рота впервые совершила под огнем.

Кругом царило приподнятое, веселое настроение, вызванное чувством облегчения и безопасности. Но под ним скрывалась тревога и понимание того, что сегодняшний день был не таким уж трудным, что эта безопасность лишь временная, что скоро везение кончится и люди начнут умирать.

— Этот Тиллс, — начал разговор Мацци, сидя на корточках у опорной плиты миномета, — провел больше времени на пузе, ползая по земле, чем на ногах. Не понимаю, как ему удалось не отстать от других.

Тиллс сконфуженно молчал.

— Разве не правда, Тиллс? — не унимался Мацци.

— А ты, наверное, ни разу не падал на землю? — огрызнулся Тиллс.

— А ты видел?

— Нет, не видел, — неохотно признался Тиллс.

— И никогда не увидишь, Тиллс. Да и какой в этом толк? Все знают, что огонь был не прицельный. Это были шальные пули с хребта. Такая может стукнуть тебя как лежачего, так и стоячего. Может, лежачего еще быстрее.

— И наверное, тебе ни разу не было страшно? — сердито спросил Тиллс.

Мацци только усмехнулся, не удостоив его ответом; он склонил голову набок, вокруг глаз появились морщинки.

— А мне было страшно, — признался Файф. — Я был напуган до смерти. С той минуты, когда вступил на этот склон, и пока не пришел сюда. Полз на брюхе, как змея. Никогда в жизни я так не боялся.

Но рассказ о своих переживаниях ему не помог. Как бы он их ни преувеличивал, он не мог передать истинную степень своего страха.

— Я тоже напугался до смерти, — вставил малыш Бид своим детским голосом.

Вдруг Файф заметил, что невдалеке стоит Стейн с лейтенантом Бэндом и одним из командиров взводов, который спустился с хребта, чтобы что-то узнать. Файф видел, что Стейн, услышав его признание, вдруг оборвал разговор и поглядел прямо на него, Файфа, с удивлением и невольным одобрением. Казалось, что он и сам хотел бы признаться в этом, да не мог, и что он не ожидал услышать от Файфа такое честное признание. Файф сначала было обиделся, но потом, ободренный взглядом Стейна, стал подробно рассказывать о своих похождениях под огнем. Раньше он не собирался говорить кому-нибудь о гранатах, но теперь рассказал, изобразив из себя шута. Вскоре все вокруг от души смеялись, даже три офицера и нью-йоркский хлюст Мацци. Файф был «честный трус». Если хочешь понравиться людям, разыгрывай шута, над которым можно смеяться, но себя в обиду не давай. Но и от этого ему не стало лучше, это не смыло его позора, не прекратило мук страха, которые он испытывал и сейчас.

— Между прочим, — сказал он, — я и сейчас боюсь до смерти.

Как будто специально, чтобы доказать его правоту, в воздухе вдруг возник шелестящий звук, словно кто-то подул через замочную скважину, и три гейзера земли взмыли вверх в тридцати пяти метрах отсюда, раздался громкий хлопок. Люди на крошечном отроге засуетились, как муравьи: каждый старался броситься на землю подальше от неожиданного разрыва. Мацци был если не первым среди них, то, во всяком случае, и не последним, и теперь Тиллс получил возможность расквитаться с ним.

— Значит, тебе ни разу не было страшно? — громко спросил он, когда все стали подниматься со сконфуженными лицами, убедившись, что снаряды больше не падают. Все были рады посмеяться над Мацци и отвести насмешку от себя. Но Мацци не смеялся.

— А ты, должно быть, стоял во весь рост, как большой, жирный герой, дурья башка, — сказал он, мрачно поглядев на Тиллса.

Пошли разговоры о недолетах, но их вскоре прекратил Стейн. Все знали, что японцы имеют обыкновение вести беспокоящий огонь из тяжелых минометов по войскам, когда американцы ставят заградительный артиллерийский огонь. Разрывы мин положили конец рассуждениям. Все одновременно решили достать шанцевый инструмент и приступить к рытью окопов — тяжелому труду, который они все откладывали. Биду и Уэлду приказали вырыть окопы для Стейна и Банда, ушедших на рекогносцировку местности. Файфа назначили старшим над писарями.