Файф уже давно задыхающимся, болезненным, крайне возбужденным голосом жаловался, что не может больше идти. Потом после десятиминутного привала он не встал вместе с остальными. Стейн обратился к нему, думая помочь и приободрить его:
— Вставай, Файф. Давай, сынок. Ведь ты не захочешь теперь сдаться. После того как столько прошел на своих бедных, старых, больных ногах.
Ответ, который он получил, был потрясающим. Файф не встал. Он вскочил, словно его кольнули иголкой в зад. Весь дрожа, он разразился яростной, бешеной бранью:
— Это вы мне говорите? Да я буду идти, когда вы будете лежать без задних ног! Я буду идти, когда вы и все они, — он описал головой широкую дугу, — выдохнетесь и упадете на колени! Вы и все проклятые офицеры! — Дрожащими руками он стал надевать ранец.
— Замолчите, Файф! — резко крикнул Стейн.
— Да, да, все проклятые, сволочные офицеры в мире! Я буду идти, пока не свалюсь мертвым, и то буду хоть на метр впереди вашего мертвого тела! Не беспокойтесь, я не отстану!
И так далее, в том же духе. Спотыкаясь и шатаясь под тяжестью ранца, Файф вышел на обочину.
Стейн не знал, что делать. Принимать какие-то меры или не принимать? Файф просто не владеет собой. Стейн знал, что впавшему в истерику человеку надо надавать пощечин, чтобы привести его в чувство, но сам никогда этого не делал. Он колебался, стоит ли попробовать это средство, опасаясь, что оно может не подействовать. Конечно, он мог бы посадить Файфа под арест… Но Стейн решил не делать ни того, ни другого. Он молча прошел на свое место в голове колонны, поднял руку, и рота двинулась дальше.
Теперь шли в колонне по два по обе стороны узкой дороги в джунглях. Стейн слышал, как в двух шагах позади продолжал ругаться Файф. Никому, видимо, не было до этого дела, никто не обращал особого внимания — все слишком устали. Стейн не был уверен, что не уронил себя в глазах роты, решив игнорировать Файфа. Это мучило его, под каской горели уши. Он хранил молчание. Вскоре замолчал и Файф. Колонна шла в тишине. Уголком глаза Стейн мог видеть на другой стороне дороги сержанта Уэлша (Бэнда он послал подогнать отстающих). Уэлш шел, погрузившись в какие-то свои мысли, будто не зная усталости. Сержант часто прикладывался к бутылке джина, и это раздражало Стейна. В стороне от дороги, в густой листве, какая-то шальная тропическая птица сердито закричала на них, потом пронзительно свистнула.
Гнев все больше охватывал Стейна, и, когда Файф уже успокоился, Стейн был весь охвачен гневом. У него напряглась шея, и вся голова горела под каской. Он так рассвирепел, что у него потемнело в глазах, он боялся, что споткнется, упадет и останется лежать. Он ненавидел всех своих солдат. «Разбиваешься в лепешку, заботишься о них, стараешься быть им отцом, а они только ненавидят тебя за это и за то, что ты офицер, жестокой, тупой, упорной ненавистью», — думал он.
Стейн шагал по тускло освещенной дороге, погруженный в мрачную меланхолию. Честно говоря, он должен был признать, что немного виноват перед Файфом, продолжавшем идти в строю. Стейн всегда испытывал к нему сложное чувство. Он не сомневался, что Файф умный парень и хороший работник. Девять месяцев назад Стейн сделал Файфа капралом, хотя из-за этого одному помощнику командира взвода пришлось остаться рядовым первого класса. Кроме того, Стейн разрешил Файфу два утра в неделю посещать какие-то курсы в университете того города, где стояла дивизия.
Он любил этого парня, но чувствовал, что Файф эмоционально неустойчив. Он задирист и обладает чрезмерным воображением, крайне эмоционален и не умеет управлять своими чувствами. Стейн не знал подробностей воспитания Файфа, но подозревал, что по какой-то причине тот явно взрослел медленнее обычного. В современной Америке подобных случаев много, не то что раньше, например во время Гражданской войны, когда двадцатилетние командовали полками, даже дивизиями. Впрочем, для практической работы в роте это не имело особого значения. Парень выполнял свои обязанности и, если не считать случайных вспышек гнева по отношению к Уэлшу (в чем никого нельзя было винить), держал язык за зубами. Но именно из-за этого Стейн считал, что не имеет права рекомендовать Файфа в офицерскую школу.
Еще в то время, когда министерство обороны проводило широкую кампанию по вербовке способных военнослужащих в офицерские школы, Стейн посоветовал нескольким сержантам, окончившим среднюю школу и более смышленым, чем другие, подать заявления. Почти всех приняли, и все, кроме двух, окончили школу офицерами. Однажды в ротной канцелярии в порыве воодушевления и какого-то неясного желания сделать добро Стейн посоветовал Файфу подать заявление в школу административной службы, а не в пехотную школу. Раздумывая о характере и качествах Файфа, он решил, что из того не выйдет хороший пехотный офицер. Но Файф сразу отклонил его предложение, и Стейн не настаивал. Однако ему было ясно, что Файф копирует своего героя Уэлша, который, когда бы с ним ни заговаривали об офицерской школе, только фыркал и смотрел так, словно услышал что-то препротивное. Позднее Стейн сделал вторую попытку, считая, что это пошло бы на пользу делу и самому Файфу.
На этот раз все получилось иначе, и Стейн до сих пор злился, вспоминая об этом. Когда Файфа спросили во второй раз, он заявил, что передумал и готов подать заявление, но не в школу административной службы. Если ему вообще предстоит стать офицером, сказал он с каким-то трагическим волнением, которое Стейн не совсем ясно понимал, то он хочет быть строевым пехотным офицером. Стейн не знал, что делать. Ему не хотелось прямо сказать Файфу, что, по его мнению, из него не выйдет хороший пехотный офицер. Стараясь сделать доброе дело, помочь Файфу, он попал в неловкое положение.
В конце концов Стейн помог Файфу написать заявление, завизировал его и направил по команде. Однако Стейн считал, что не имеет морального права молчать о своих сомнениях и в характеристике на Файфа честно изложил свое мнение о том, что из того не выйдет хороший пехотный офицер.
Заявление сразу вернулось обратно. К нему была приложена записка начальника отделения личного состава штаба полка, которая гласила: «К чему мне все эти дурацкие «за» и «против», Джим? Если ты считаешь, что из солдата не выйдет хороший офицер, на кой черт посылать мне его заявление? Я и без того не успеваю разбирать бумаги». Стейн рассердился. Если этот сукин сын, с которым он был хорошо знаком по попойкам в клубе, не знает, что каждый солдат имеет законное право подавать заявление, то он дурак, а если знает, то поступает недостойно. Стейн опять попал в такое положение, из которого не видел выхода. Он подшил заявление, ничего не сказав Файфу, и опять попытался уговорить его подать заявление в школу административной службы. Файф отказался. Он сказал, что предпочитает подождать, пока придет ответ на первое заявление, и этим опять рассердил Стейна.
Хуже всего было то, что Файф нашел свое заявление с характеристикой Стейна и запиской начальника отделения личного состава. За две недели до отправки они разбирали все бумаги. Файф, приводя в порядок личные папки Стейна, обнаружил заявление среди других бумаг. Стейн, сидя за письменным столом, протянул руку и схватил заявление, сказав, что это его личная бумага, и запер в ящик. Однако он был уверен, что Файф успел все увидеть, потому что тот посмотрел на него с очень странным выражением. При этом присутствовал Уэлш, как обычно, усмехаясь и все замечая. Файф ничего не сказал и продолжал работать, но лицо его по-прежнему выдавало какую-то сдерживаемую, трагическую взволнованность.
Файф так ничего и не сказал до сегодняшнего дня. Он никогда об этом не упоминал, но, разумеется, не требовалось большой проницательности, чтобы понять, что именно этот инцидент лежал в основе его сегодняшней вспышки. Солдатская точка зрения! Такая несправедливость приводила Стейна в ярость.
Теперь, однако, он был просто подавлен. Стараешься забыть, как тебя ненавидят солдаты, но всякий раз неприятно, когда напоминают об этом. А ведь завтра он поведет их в бой. Он почувствовал себя совсем не готовым к этому, особенно когда вспомнил, как плохо прошел сегодняшний марш. Случившееся испугало и потрясло его. Никто из офицеров и взводных сержантов не отстал — они понимали свою ответственность. Но, когда Стейн вспоминал здоровенных, крепких солдат, которые не выдержали трудностей марша и даже падали в обморок, его охватывали мрачные предчувствия и тревога за будущее. Если такой слабосильный, даже тщедушный человек, как он, смог продолжать идти, а эти парни не смогли, это говорило о плохой подготовке его роты, физической и моральной. Видит бог, он старался подготовить их как можно лучше. Боже правый, что же сделает с ними жара, усталость и напряженность боя! Он, конечно, ничего не сказал об этом, когда докладывал командиру батальона, а после доклада с удивлением обнаружил, что сорок пять процентов отставших — это фактически лучший показатель в батальоне. Но от этого ему легче не стало. Он принял довольно кислое поздравление командира батальона с усталой гримасой и отправился в обратный путь по темнеющей дороге, медленно и внимательно разглядывая высокие деревья и жирную листву кустарника джунглей.
