Нет, это просто невероятно.

— Володя, — сказал Дмитрий Николаевич, — ты отменишь распоряжение Зяблова. Тем более, что есть повод для пересмотра…

— Оно останется в силе.

— Но почему?

— Потому что ты смотришь со своей колокольни, — а колокольня твоя, извини, мала.

— То есть?

— Одно дело Печора, а другое — Сибирь. Там ваши гениальные идеи нужны, как рыбе зонтик. Сейсморазведка вполне справляется обычными методами. И где ни ткни — нефть… Ты сам это прекрасно знаешь. Обойдемся пока без электроники.

— Пока?.. — вскипел Царев. — А потом?

— Вот потом и займемся.

— Но…

— Тише, товарищи, — обернулся стоящий перед ними человек в бобровом воротнике. — Неудобно, все-таки.

С новой силой взрыдали трубы. Должно быть, опускали гроб. Но отсюда этого не было видно. Маячила лишь фигура гробовщика, взобравшегося на горку вырытой земли, — с лопатой и почему-то в танкистском шлеме.

— Сними шапку, — подсказал Башкатов.

Дмитрий Николаевич сдернул шапку. Он только сейчас заметил, что все вокруг давно стоят с обнаженными головами, потирая мерзнущие уши.

— И еще одной детали вы не учли, братцы, — тихо, но язвительно продолжил Башкатов. — Согласно требованиям, электронно-вычислительные машины должны иметь постоянную загрузку на две с половиной смены. Семнадцать часов в сутки. А всю вашу цифирь они прожуют в полчаса… Кто ответит за простои? Ты? Или я?

Он уже говорил «я».

Похоронный марш оборвался. Траурная церемония подходила к концу. Оркестр заиграл гимн.

Башкатов вытянулся во весь рост. Царев застыл в молчании…

Будто бы сам он, Царев, не знал этого! Когда он, Царев, прилетел в опытную партию на Печоре и заявился прямо в зал, где стояла новехонькая ЭВМ, он обнаружил, что машина работает вхолостую: она басовито гудела, светилась цветными глазками, а операторы подле забивали «козла» — они, стервецы, просто грелись у компьютера, как у печки…

И не раз доводилось ему же, Цареву, читать объявления в столичной «Вечерке»: дескать, продается организациям машинное время электронно-вычислительной станции… продается время… Бред.

Значит, прав был по-своему Зяблов, избавившийся теперь навсегда от земных хлопот? И, значит, прав Башкатов, который заранее вот решил поберечь себя от хлопот излишних?

Или же все-таки прав он, Дмитрий Николаевич Царев, правы они — Овсюк и те очкастые, коротко стриженные ребята из Ясногорска, которым он выложил на стол, может быть, завтрашнее, но уже сделанное дело, и они тотчас жадно въелись в него, как в хлеб насущный — даждь нам днесь!..

И не в том ли главная суть, что кому-то неохота видеть дальше собственного носа, а кому-то (вот сейчас и позарез!) нужно, непременно нужно видеть все и своими глазами дальше собственного срока…

Прямо перед глазами Дмитрия Николаевича была стена, сложенная из красного кирпича с оштукатуренной верхней кромкой.

Он лишь сейчас заметил, что от свежих могил, заваленных венками, подле которых они стояли, до этой новой стены — такой бесконечно далекой еще год назад, когда он тут кого-то хоронил — сейчас осталось метров сто.

И ему показалось вдруг, что именно там, за этой стеной — бессмертие.

Еще в полусне Володя Патрикеев осознал, что ненастье кончилось. Дождь лил две недели: то тише, то пуще, то срываясь в ливень, но не иссякая ни на час. Травы поникли, глинозем взбух. Деревья стояли сырые и вислые. В озере сильно прибыло воды.

Можно было давным-давно сбежать в Москву, пересидеть там всю эту муть, а затем вернуться посуху. Но что-то удерживало его в Тишунине. То ли он поддался этой безвыходности, смирился с нею, приспособился к жизни в дожде, как, например, приспосабливаются люди жить среди безводных пустынь. То ли он просто понимал, что ненастье не может длиться вечно, что обязательно — как смена ночи и дня, зимы и лета — после непогоды приходит погода, устанавливается ведро.

И вот сейчас, очнувшись, еще не раскрывая глаз, Володя Патрикеев не только услышал, что дождевые капли больше не стучат в крытый рубероидом скат веранды, но всем существом своим сразу учуял, что — баста, что мир изменился.

Он рывком вскочил с постели. Торопливо почистил зубы, ополоснул лицо.

Выбрался огородами на берег.

Да, ненастье кончилось. Верней, оно уходило — предметно и зримо: на востоке лежал плотный, будто спрессованный пласт дождевых туч. Он обрывался резко, без околичностей, как государственная граница. А все остальное небесное пространство было наполнено синевой и солнцем. Там, вереща, носились стрижи, подергивались жаворонки. Чайки домовито сидели на покойной озерной воде.

Патрикеев, ослепший от непривычного сияния, потер глаза ладонью, замотал головой и тихо рассмеялся.

— Эй, Па-атрик!..

Его окликала Настя, двенадцатилетняя девочка, младшая дочь соседей по даче. Ей не правилось звать его по имени-отчеству, «дядя Володя» тоже ее не устраивало, а просто «Володей» она еще не смела, и потому сама изобрела «Патрика» — он не возражал, смирился благодушно.

— Патрик, идите сюда! Смотрите, что здесь…

Он пошел к ней.

Девочка стояла спиной к солнцу. Тоненькая, длинноногая, с еще колючими детскими плечами.

— Привет, — сказал он ей, приблизясь.

— Привет… Во-от!

Она держала за ножку гриб, шляпа которого — белая как снег — укрывала весь ее кулачок.

А у босых ног лежала еще дюжина подобных.

— Брось немедленно, — брезгливо скривив губы, приказал Володя. — Это поганки. С ума сошла?

— Что-о? Поганки? — Возмутилась Настя. — Сами вы поганка, Патрик… Это же шампиньоны!

— Ну-ну…

Володя покачал головой в сомнении. Шампиньоны? Он едал их несколько раз в ресторанах — там их подавали запеченными в сметане, в мельхиоровых кокотницах. Помнится, это чертовски дорого стоило, но было вкусно. Мыслимо ли, чтобы такой деликатес произрастал вот тут, на задворках деревни, где гоняли совхозное стадо.

— Ну-ну, — повторил он. — Выбрось.

— Шам-пинь-оны! Глядите же…

Она перевернула гриб вверх ножкой и осторожно, мизинцем, надорвала прозрачную пленку, которой исподнизу была затянута шляпка — и тотчас обнажилось нежно-розовое нутро.

— Вот, настоящий шампиньон. Я в книге читала, как узнавать. А в деревне их не едят, тоже думают, что поганки. Дурачье вроде вас.

— Мерси, — сказал он.

— Ничего. Послушайте, Патрик, давайте наберем целую кучу грибов! Мама нажарит — пальчики оближете…

— А где?

— Да вот же, во-от…

Он огляделся.

И только сейчас обнаружил, что повсюду — и в двух шагах, и дальше, и слева, и справа — в траве маячили ослепительно-белые колпаки.

— А ты точно знаешь? — спросил он, еще колеблясь.

— Я точно знаю. Вперед, милый Патрик! Будьте мужчиной: если мы и умрем, то вместе — как это прекрасно!

— Лады, — согласился Володя.

Трава была насквозь мокра. Его сандалии сразу отсырели, подошвы сделались скользкими. Он уже не переходил с места на место, а тяжело, по-утиному двигался на карачках от цели к цели, ухватывая плотные ножки грибов и выдирая их с корнем, с грибницей — ножа-то ведь не было. Несколько раз, выборочно, с видом знатока он надрывал тонкую пленку на исподе гриба — и там высвечивалось такое розовое, такое кремовое, такое дымчатое (в соседстве с пронзительно-белым), что он едва не ахал от восхищения.

Две дождливых недели он не касался своего этюдника, не трогал красок.

— Ну, хватит, — сказала Настя. — Хватит.

Ее дыхание слегка надломилось от поклонов, от приседаний, от увлечения, от охоты.

— Больше не надо. А жалко… Только бы другие дачники не узнали. Повадятся ведь, слоны!

Володя кивнул, не скрывая огорчения. Они еще и половины не обобрали всего, что было тут.

— А как унесем? — деловито спросила она.

— Не знаю.

У них ничего с собою не было.

Настя размышляла, прикидывала, хмуря брови.