Сергей Николаевич умел проявить чуткость к чужому горю, когда у самого голова разрывалась на части от всяких хозяйственных забот, умел найти минуту для личного разговора, умел найти слова: «Мужайся, друг…»

Но то, что стряслось нынче, имело особое свойство. Зотов знал Карасева давно, они вместе зачинали здесь «Дальнюю». Они были дружны домами. Всегда вместе — и Новый год, и октябрьские, и майские…

Беда. Какая беда.

Миссию Сергея Николаевича облегчало лишь то, что Софья Ивановна уже знала.

Машина подъехала к знакомому дому.

Зотов нажал кнопку у двери.

Почему-то он ожидал, что откроет кто-нибудь другой, не она, не Софья Ивановна.

Между тем, открыла она сама. И это было первой неожиданностью.

Кроме того, он заранее представлял себе, как она сейчас может выглядеть: ну, лицо, движения… Представлял и содрогался в душе.

Однако его ждала и другая неожиданность.

Она выглядела такой же, как в иные дни, когда встречала гостей у этой двери: тщательно одетой, гладко причесанной. Даже лицо ее не было бледно: наоборот, на щеках лежали пятна румянца. Только глаза были расширены больше обычного. Однако сухи.

Перешагнув порог, Зотов обнял ее за плечи с тем ласковым правом, которое дано давним приятелям приобнять жену друга, и тем печальным правом, которое диктовали обстоятельства.

— Софья Ивановна, Соня… мужайтесь, дорогая. Это такое для всех нас…

Но она высвободилась из его рук, сказала:

— Здравствуйте, Сергей Николаевич. Входите.

Он снял пальто, шапку, проследовал за нею.

— Садитесь.

Софья Ивановна притворила дверь смежной комнаты, но Зотов успел увидеть, что там — дети: дочка и сын Карасевых, они, кажется, увлеченно рисовали.

«Стало быть, ничего не знают, — догадался он. — И в школу не пустила, чтобы они не узнали там».

— Соня… это для всех нас…

— Сергей Николаевич, — прервала она. — Я уже звонила вам. Только что.

— Значит, я был в пути.

— Да. Сергей Николаевич, у меня к вам есть просьба. Договоритесь, пожалуйста, на станции, чтобы мне оставили три билета на вечерний поезд. Из брони.

Он смотрел на нее, озадаченно моргая.

— Если можно — мягкий или купейный вагон.

— Что?

Зотов только сейчас заметил, что дверцы орехового гардероба, стоявшего в комнате, были распахнуты настежь — шкаф был почти пуст: в нем висели на плечиках лишь два или три мужских костюма да пестрый пучок галстуков. А на полу, там и сям, лежали чемоданы — уже замкнутые и еще раскрытые.

— Мы уезжаем сегодня, — сказала Софья Ивановна. — Но с билетами трудно. Помогите, пожалуйста. Ведь вам не откажут.

— Куда? — он не смог сдержать изумления.

— К маме, в Луганск. К моей маме.

— Но…

— Сергей Николаевич, вы можете это сделать?

— Да, разумеется. Но… Софья Ивановна, послушайте, это… совершенно невозможно. Я имею в виду ваш отъезд. Ведь… — его язык отказывался ворочаться во рту. — Ведь будут похороны! Нужно… хоронить.

Она встала, выпрямилась:

— Я ничего не знаю. Я ничего не знаю и не хочу знать. В том числе — никаких похорон… Меня это не касается. Делайте сами, что хотите. Мы сегодня уезжаем.

Красные пятна вспыхивали и гасли на ее щеках, странно меняясь местами.

— И они… — она выбросила руку в сторону, указывая на смежную дверь. — Они никогда не будут знать этой могилы. Ни я, ни они!

— Соня, сядьте. — Зотов платком отер пот со лба. — Образумьтесь. Я, конечно, все понимаю… Но так нельзя.

— Что? Нельзя?! — в голос крикнула она, и сама же прикрыла ладонью рот.

Продолжила шепотом. Но этот шепот был страшнее и громче крика:

— Нельзя?.. Да-да, мне нельзя. А ему можно? Ему — можно?.. Мерзавец, скот. Вы думаете, что я раньше не знала об этом? Я все знала. И об этой грязной твари, с которой весь поселок… И я говорила ему, я предупреждала, а он, не-го-дяй, клялся детьми… Так ему и надо. Поделом. Обоим, обоим!

— Софья Ивановна, ради бога…

— Нет! Я теперь скажу все, все до конца. Я хотела быть выше этого. Вы бывали у нас в доме, и вы никогда не замечали, чтобы у нас были какие-нибудь… ну, трения. Потому что я умела держать себя в руках, делать вид, что все у нас в порядке, что ничего не происходит. Но вы!.. Ведь вы, наверное, об этом тоже знали. Конечно, знали! Ведь в этом проклятом поселке каждому все известно обо всем. Бабьи языки, бабьи уши… Как же вы могли пройти мимо этого, не принять никаких мер? Ведь это — ваша прямая обязанность…

Зотов сидел, низко склоня голову.

Так он, бывало, сидел на бюро райкома, когда там разбирались какие-нибудь неприятные и сутяжные вопросы, связанные с шахтой «Дальней». Они возникали время от времени, и они разбирались. «Дальняя» — очень большая шахта. И он всегда в таких случаях чувствовал себя виноватым лично.

И сейчас он чувствовал себя виноватым. Сидя в этой комнате, перед этой стоящей женщиной. Хотя он, вопреки тому, что она утверждала, на самом деле не знал ничего. Но, вероятно, должен был знать.

На какое-то мгновенье он даже потерял из виду, о чем идет речь. Ему вдруг почудилось, что речь идет о заурядном семейном скандале, об очередной супружеской ссоре, какими ему тоже немало приходилось заниматься и которые поначалу всегда казались безысходными, а потом, с его помощью или даже без нее, все-таки утрясались…

Но он вспомнил, что главный механик шахты Карасев лежит в морге.

— Софья Ивановна, я прошу вас не уезжать. Останьтесь хотя бы на два дня.

— Нет. Мы уедем сегодня.

Зотов поднялся и пошел в переднюю.

— Сергей Николаевич, вы поможете с билетами?

— Да.

Она протянула ему руку.

— До свиданья, Сергей Николаевич. Мы вряд ли еще встретимся.

— Но как же…

Он повел глазами вдоль стен.

— Квартира? Можете ею распорядиться. Ведь у вас очередь.

«Но здесь мебель, ее нужно продать, и машина…» — хотел сказать Зотов, однако именно из-за машины не посмел.

Но она его поняла.

— Я пришлю кого-нибудь. Все это… ликвидировать.

В приемной начальника шахты сидели двое: Легошин и Доронин.

Сергей Николаевич направился прямо к комбайнеру. Тот встал навстречу начальству, Зотов возложил ему руки на плечи. И ощутил, как дробно затряслись эти плечи. Парень отвернулся, из глаз его потекли слезы — черные. Он был в ночной смене. Его срочно вызвали на-гора. Он успел переодеться, успел принять душ, но, видно, очень спешил и волновался, не зная, зачем вызывают и уже предчувствуя сердцем недоброе, — в глазницах осталась неотмытая угольная пыль, и теперь эта сажа стекала по лицу, бороздя скулы.

— Пойдем, — сказал Зотов, открывая перед ним дверь кабинета.

Усадил в кресло. Легошин опять устроился напротив. И первым заговорил:

— Сергей Николаевич, нужно оформить ему отпуск — дня три-четыре.

— Да. Пусть заготовят приказ. И выделите пособие от шахткома. Позаботьтесь насчет…

Доронин мотнул головой.

— Не надо. Этого не надо.

— Почему же? — спросил Зотов. — Мы выделим пособие на похороны. Как обычно.

— Не надо, — повторил Доронин. — У меня есть на сберкнижке. Много там.

Да, у горных комбайнеров «Дальней» деньги были. Зотов знал об этом. И гордился этим. Но он не помнил случая, чтобы кто-нибудь даже из числа руководителей шахты, выезжая, скажем, на курорт, отказывался от лечебных, от бесплатных путевок и прочих щедрот. Он и сам не отказывался.

— Я о другом вас попрошу, Сергей Николаевич, — сказал Доронин. — Чтобы девочку нашу куда-нибудь взяли в интернат. Тут нету, в поселке. Нельзя ли в город устроить? Как же ей — без мамки…

— Родных нет?

— Никого у нас нету.

— Хорошо. Устроим.

— Я ее буду брать оттуда. По выходным…

Он снова отвернулся, приник к спинке кресла, обтянутой полотняным чехлом, и опять его угловатые плечи мелко затряслись.

Зотов налил из графина стакан воды, поднес.

— Выпей, Гриша. Ну, успокойся… Что поделаешь?