Вся эта надежда, посреди которой я была, прямо на самом ее краю, выглядывая во тьму, первая, кто увидит ее, первая, кто поприветствует ее, когда увидит ее такой, какой она является в действительности.

Но что если это так?

— Это потому что надежда пугает? — спрашивает отец.

Я подняла на него глаза. — Ты тоже так считаешь?

Его улыбка полна любви. — Надежда ужасает, Виола. — Он сказал. — Никто не хочет этого признавать, но так и есть.

Я чувствую, как глаза вновь наполняются слезами. — Тогда как ты это выносишь? Как ты можешь вынести даже мысли о ней? Она кажется такой опасной, как будто накажет тебя даже за мысль, что ты достоин ее.

Он очень легко коснулся моей руки. — Потому что, Виола, жизнь куда более устрашающая без нее.

Я опять сглотнула слезы. — Значит, ты говоришь, что единственный выбор, что у меня есть — выбрать каким образом я буду жить в страхе до конца своих дней?

Он засмеялся и раскрыл свои объятья. — И еще, улыбнись наконец. — Сказал папа.

И обнял меня.

И я позволила ему.

Но в моей груди все еще жил страх, и я не знала какой он. С надеждой или без нее.

Похоже, проходит целая вечность, пока я отстегиваю ремень. Это непросто сделать, когда висишь вниз головой, и ремень держит тебя. И когда он, наконец, расстегивается, я выпадаю с сиденья, скользя по стене кабины, которая, видимо, сложилась в себя.

— Мам? — кричу я, и несусь к ней сломя голову.

Она лежит лицом вниз на полу, который был потолком, ее ноги вывернуты так, что я и смотреть не могу.

— Виола? — зовет меня мама.

— Я здесь, мам. — Я скидываю все, что навалилось на нее, все бумаги и экраны, все разрушилось, когда мы упали, все, что не было закреплено, развалилось на куски.

Я тяну большую железную пластину с ее спины.

И вижу.

Кресло пилота было вырвано с пола, в разорванной обшивке спинка превратилась в металлический штырь.

Штырь, который вошел в спину моей мамы.

— Мама? — говорю я, голос натягивается, когда я пытаюсь вытащить железку еще немного из нее.

Но когда я двигаю ее, мама кричит, кричит так, будто меня тут и вовсе нет.

Я останавливаюсь.

— Виола? — зовет меня мама опять, задыхаясь. Ее голос срывается, — Это

— Я здесь, мамочка, — отвечаю я, ложусь рядом с ней, чтобы быть ближе к ее лицу. Смахиваю осколки с ее щеки и вижу ее глаз, безумно оглядывающийся вокруг.

— Дорогая? — говорит она.

— Мам? — реву я, стряхивая еще больше стекла. — Скажи мне, что делать,

мам.

— Дорогая, ты не ранена? — говорит мама высоким, дрожащим голосом, будто она не может сделать вдох.

— Не знаю, — отвечаю я. — Ты можешь пошевелиться?

Я пытаюсь поднять ее за плечи, но она снова кричит, отчего я тоже кричу, и отпускаю ее обратно на пол в том же положении, на животе, на потолке, с железкой в спине, кровью, которая медленно вытекает из нее, будто это какой-то пустяк, и все вокруг нас разрушено, разрушено, разрушено.

— Твой отец, — задыхается мама.

— Я не знаю, — отвечаю я. - Огонь.…

— Твой папа любил тебя. — Говорит она

Я замолкаю и смотрю на нее, — Что?

Я вижу, как мама шевелит рукой, пытаясь вытащить ее из-под себя, и я беру ее очень осторожно, сжимая в своей. — И я тоже люблю тебя, Виола. — Произносит она.

— Мам!? Не говори так.

— Послушай, дорогая, послушай меня.

— Мама!

— Нет, выслушай.

И она начинает кашлять, и боль от него заставляет ее снова кричать, я сжимаю ее руку еще крепче, едва замечая, что кричу вместе с ней.

Она перестает, задыхаясь снова, ее глаза поднимаются на меня, более сосредоточенные, кажется, что она очень сильно старается, словно она никогда так не старалась во всей своей жизни. — Они придут за тобой, Виола.

— Мам, прекрати, пожалуйста.

— Ты обучена, — она говорит. — Ты останешься живой. Ты выживешь, Виола Ид, слышишь меня? — ее голос становится громче, хоть я и слышу в нем боль.

— Мам, ты не умираешь…

— Прими мою надежду, Виола. — Говорит мама. — Прими надежду твоего отца. Я отдаю ее тебе, хорошо? Я отдаю тебе свою надежду.

— Мама, я не понимаю.

— Скажи, что возьмешь ее, дорогая, скажи мне это!

Мне не продохнуть, кажется, я плачу, но в голове ничего не сходится, я здесь, держу руку своей мамы в разбитом космическом корабле на первой планете, где я была, посреди ночи, которую я вижу через трещину в корпусе корабля, и мама умирает, она умирает, а я месяцами вела себя так ужасно с ней.

— Скажи это, Виола. — Шепчет мама. — Пожалуйста.

— Я принимаю ее. — Плачу я. — Я принимаю твою надежду. Я все поняла, ладно? Мам?

Но я не знаю, слышит ли она меня.

Потому что ее рука больше не сжимает мою.

И в этот момент случается то, что возвращает меня в «сейчас», что отрезает от меня прошлое, конвой, и всех, кто на нем, осталась только я, здесь, сейчас, так быстро, что все не кажется реальным.

Мой папа. Крушение. Мама. Все ненастоящее.

Будто я наблюдаю за всем, включая себя, откуда-то издалека.

Вижу себя, стоящей рядом с мамой.

Вижу себя, ждущей там, в обломках, пока не знаю, что делать.

Пока не проходит достаточно времени, чтобы начать что-нибудь делать, я наблюдаю, как я лезу к трещине в кабине, и впервые выглядываю на поверхность планеты.

Выглядываю во тьму. Тьму, накрывающую другую тьму. Тьму, которая скрывает нечто.

Нечто, что я могу слышать.

Звуки животных, которые звучат почти как слова.

Наблюдаю, как я залезаю обратно в корабль, избегая тьмы, мое сердце тяжело стучит.

Затем я, похоже, моргаю, и следующее, что вижу, это как я тяну сломанную дверь в машинное отделение.

Теперь еще с большего расстояния, я наблюдаю, как нахожу там отца, обгорелого самым кошмарным образом от груди донизу и ужасной раной на лбу, которая убила бы его в любом случае.

Я наблюдаю, как холод протекает сквозь мое тело, вижу, как я охолодела, что не могу даже оплакивать тело отца.

Снова моргаю, и вижу себя снова в кабине пилота, рядом с мамой, мои руки обнимают мои колени, аварийные огни на панелях мигают, и вокруг медленно становится тускло.

А потом я слышу чириканье снаружи или что-то на его подобии, громче, чем другие, странное, звучит почти как «молись» или «добыча».

И я снова возвращаюсь в себя.

Потому что я увидела, что что-то упало.

Что-то, что моя мама, должно быть, взяла из моей комнаты и принесла его в кабину, что-то, что мне бы отдали сразу после приземления, что-то, что несет мне боль из места, очень далекого отсюда.

Прямо сюда, в эти развалины.

Подарок Брэдли.

Он все еще завернут, после всех месяцев, даже после моего дня рождения. И все еще, происходящее вокруг кажется невозможным, будто это сон, так почему бы его не открыть? Если этого хотели мои родители, почему мне не сделать это первым поступком на этой планете?

Я поднимаю его, снимая с него рваную бумагу, и открываю его в тот момент, когда аварийный генератор выключается, оставляя меня в кромешной тьме.

Но все в порядке.

Все в порядке, ведь я вижу, что это за подарок.

Тьма такая плотная, что мне приходится наощупь выбираться из корабля, все еще находясь в оцепенении, словно спросонья, покров темноты настолько непрогляден, что кажется, будто я сплю. Но я держу подарок Брэдли в руках.

Я делаю шаг из корабля на поверхность планеты, и моя нога тонет примерно на десять сантиметров в воде.

Болото.

Все правильно. Мы метили в болото.

Я продолжаю идти, ноги прилипают к грязи иногда, но я продолжаю идти.

Продолжаю идти, пока земля под ногами не становится твердой, немного поодаль от корабля.

Мои глаза привыкают, и я вижу небольшую поляну, окруженную деревьями, небо надо мной полно звезд, мимо которых я только что летела. 21