– А дети? Жена?

– У них своя жизнь. Год пройдет – забудут. Я не про них, я про себя. Мне лично – чего жаль? Стал вспоминать. Работал. Выпивал. Опять работал. Всё! Понимаешь? Ничего не жаль, что это за жизнь такая была? Что за жизнь, если даже умереть не жалко?

– А это у всех так, – отозвался Мурзин. И вдруг тоже стал грустным, даже мрачным. Задумался. Видимо, тоже оценивал мысленно свою жизнь. И оценил, надо сказать, довольно быстро и довольно мрачно, потому что предложил: – Слушай, а может, вместе, а? Сказать тебе по душе, я ведь тоже несчастлив, Вася. С Верой наладилось, да. Но как только наладилось, я понял: другую я люблю, понимаешь?

– Она с Володькой давно, – растравил его Су-риков.

– Это неизвестно еще! Она же собиралась уже ко мне переезжать, а я ее... Своими руками... За гибель! Сейчас вместе с тобой – в одной петле!

Суриков даже отодвинулся:

– Ты смеешься, что ли?

– Я серьезно!

– Какое, к шуту, серьезно? Издеваешься надо мной? Ты представь: два придурка на дереве болтаются! Чего ты вообще прилез сюда? Вместе в одной петле! – передразнил Василий Мурзина. – Найди себе другое место и вешайся на здоровье, а из моей смерти не надо делать... театр художественной самодеятельности! Лезь отсюда, пока не спихнул!

– Василий, ты не понял...

– Лезь, говорю!

Пришлось Мурзину слезать.

Вадик искал Нину. Ему, как и Нестерову, приспичило сказать ей что-то важное. Он зашел в дом Стасовых: пусто. Пошел в сад. Володька, увидев его, закричал (почему-то шепотом):

– Вадик! Вадик!

– Привет. А Нина дома?

– Не знаю. Она пошутила надо мной, закрыла, выпусти, пожалуйста!

– Что-то на нее не похоже.

– Да девчонка еще, только кажется, что выросла!

Вадик с этим был не согласен, но промолчал и убрал бревно.

– Выходи. А она не знаешь где?

– Не знаю.

Володька торопливо пошел к дому. Тут в калитке со стороны улицы показался Стасов. Володька, не говоря ни слова, повернулся и направился обратно к нужнику.

– Иди домой! – позвал его отец. – Только робу свою сними и выкинь. Провоняла, наверно...

Прохоров и Савичев залезли на крышу, сидели там и смотрели на реку.

– Ну? Красиво? – спросил Прохоров.

– А ты туда посмотри, – указал Савичев в противоположную сторону, где можно было увидеть разбитую дорогу, лопухи и бурьян на обочине, ржавый прицеп, брошенный бог весть когда.

– Но не будет же человек всё время туда смотреть! – сказал Прохоров.

– А это уж кому что нравится.

– И обратно: тот, кто будет тут жить, он же не на месте сидеть будет, он же может прогуляться, это тоже входит в стоимость! А вокруг – сплошная красота!

– Не уверен, – сказал Савичев. Но одной теорией не хотел ограничиться, поэтому позвал Прохорова: – Пошли посмотрим.

Слезая, Прохоров еще раз оглядел реку и лес за нею и увидел вдали Наталью и Нестерова, которые зачем-то шли к опушке, к раскидистому дереву.

Подойдя к опушке, к раскидистому дереву, Нестеров и Наталья выслушали доклад Мурзина, который не очень ровно стоял на земле, но говорил четко и деловито:

– Я тоже на него действовал психологически. И пока удержал!

– Василий, здравствуй! – крикнул Нестеров.

– А, экстрасенс явился? Закодировать меня хочешь? Не получится!

– Знаю.

– Отговаривать будешь? Ну, начинай! Про то, что жизнь прекрасна! Закурить дай, кстати.

– Не курю.

– И Мурзин не курит. Развелось некурящих... – с досадой сказал Суриков.

– Принести сигарет, Вася? – спросила Наталья.

– Потерплю. Недолго осталось. Ну, давай, экстрасенс, отговаривай!

– А от чего?

– Будто не знаешь?

– Повеситься, что ли, собрался?

– Ну, допустим.

– Ясно. И думаешь, что это красиво?

– Ничего я не думаю.

– Думаешь! – убежденно сказал Нестеров. – Красиво будешь болтаться на веревке. Тебя снимут с рыданиями. В гроб положат. Цветы будут бросать. Музыку закажут. Панихиду в церкви. Кстати, самоубийц по обычаю не положено на кладбище хоронить. Только за оградой где-нибудь.

– Мне всё равно, – буркнул Суриков, но голос его слегка дрогнул.

– Ладно. Тогда слушай, как всё будет. Ты суешь голову в петлю. Прыгаешь. Так?

– Ну, – настороженно сказал Суриков, не понимая, к чему клонит Нестеров.

– Первым делом у тебя искалечит трахею. Ты еще долго будешь мучиться и хрипеть. И даже если тебя снимут, ты останешься инвалидом. Далее. При повешении все мышцы расслабляются. Из тебя, Василий, потечет... Ну, сам понимаешь, что потечет, не маленький. Отовсюду. Это совсем не так красиво, как тебе кажется. И запах ужасный.

– Мне всё равно! – упорствовал Суриков.

– Да не всё равно. Люди так устроены: им небезразлично, как они будут выглядеть после смерти.

– Что же мне, застрелиться?

– Тебе решать.

Наталья не выдержала и упрекнула Нестерова:

– Вы что это такие ужасы говорите? Вас позвали подействовать, а вы его чуть ли не толкаете! Вася, слушай меня! Да уйдите вы отсюда! – крикнула она Мурзину и Нестерову.

Те удалились на достаточное расстояние. Наталья, убедившись, что никто, кроме Василия, ее не слышит, сказала:

– Вася...

– Ну?

– Думаешь, я не верю, что ты можешь? Конечно, верю. Если ты что решил... Но ты отложи, ладно? Это от тебя не уйдет. Девочек вырастим, и пожалуйста. Нет, не то... Как бы тебе сказать... Вася, а я ведь без тебя жить не смогу.

– Прямо уж не сможешь, – проворчал Суриков, чего-то засмущавшись.

– Точно не смогу, знаю. Я... Я люблю тебя, – очень тихо сказала Наталья.

– Чего?

– Господи, хоть бы ты близко был, не могу я сказать отсюда!

– Ну, лезь сюда.

– А можно? – обрадовалась Наталья.

– Кошки сбросить?

– Ничего, я так. Я босиком. Ты забыл: я на любое дерево забиралась, если босиком. Пальцами цепляюсь и лезу...

– Это когда было...

Наталья разулась и полезла по стволу. Получилось у нее в самом деле ловко. Вот уже первые ветви, она уцепилась за них, вскарабкалась. Вот уже Василий протягивает ей руку. И тут ветка под ногой Натальи подломилась, и она, вскрикнув, упала.

Василий сунул голову вниз, пытаясь разглядеть сквозь листву.

– Наташа? Эй? Ты как там?

Не услышав ответа, мигом спустился с дерева, склонился над женой. Подбежали Мурзин и Нестеров.

– Живая? Ничего не сломала? – спрашивал Суриков.

– Вроде нет, – сказала Наталья, морщась от боли.

– Ты чего сказать-то хотела?

– Я-то?.. – Наталья увидела Мурзина и Нестерова. – Да так... Ничего особенного... Ты не беспокойся, лезь обратно. – Она попыталась сесть и охнула.

– Чего еще?

– Подвернула... Ничего. Мне помогут, отведут...

– Будут тебя чужие люди вести, придумала! – сказал Суриков недовольным голосом. Помог Наталье подняться, повел ее. Но она, подвернув одну ногу, вторую, видимо, тоже ушибла: наступать на обе ноги было больно. Василий оглянулся. Совестно ведь взрослому серьезному мужику делать то, что ему сейчас придется сделать. Но другого варианта нет. Он взял Наталью на руки и понес к селу.

А был уже вечер, издали и против солнца могло показаться: одна странная фигура движется по гребню холма.

Странная фигура двигалась по гребню холма.

Река, загибаясь, окаймила один берег золотистой рябью.

Три дальних сосны на фоне заходящего солнца казались нарисованными.

Прохоров, лежа на траве, повел рукой и спросил Савичева:

– А это тебе – не красота?

– Да ничего вообще-то... Но есть на свете места и получше.

– Мало что где есть! А не нравится – пойдем еще посмотрим!

– Можно. Только выпьем сначала.

Прохоров согласился.

Выпив, они пошли по берегу и достигли самой высокой точки. Под ногами был обрыв. Река отсюда виднелась в обе стороны далеко, она то терялась в лесах, то появлялась мелкими лужицами и блестками. Розовая пыль поднималась над дорогой: в Анисовку возвращалось стадо. Какие-то птицы свиристели, щелкали и гулькали, но это казалось не звуками, а особым видом тишины.