– Наша, батарейная… Как пить дать наша!

Кухню через пару минут облепили огневые расчеты, вытянулась хвостом очередь. Бойцы, предвкушая еду, шумно переговаривались. Повар солидно возвышался над котлом и, проворно действуя черпаком, наполнял алюминиевые котелки.

Взвод управления расположился на опушке. Игорь Миклашевский выбрал местечко возле молоденькой березки. Усталое тело лейтенанта ныло, ноги натужно гудели. Ему хотелось есть, в животе нетерпеливо побулькивало, и клонило в сон. Ночные бесконечные марши изматывали Игоря.

– А, вот ты где расположился!

К березке приближался, широко шагая длинными ногами, рядовой Матвей Александрин, тоже из взвода управления, нескучный малый, чем-то похожий на грузина или на украинца, сразу не поймешь. Темные, орехового цвета глаза его с лукавой усмешкой в глубине да добродушная улыбка большого рта как-то сразу располагали к себе.

Они подружились сразу, едва сформировали взвод управления, сам Александрин не отходил ни на шаг от лейтенанта, обожествляя командира отделения разведчиков. Матвей знал Игоря давно, еще по Москве, когда Миклашевский делал первые и довольно успешные шаги на ринге. Александрин сам тренировался в боксерской секции, однако особых удач не имел, ибо боксерская наука давалась ему с большим трудом, хотя природа наделила его и длинными руками, и крепким сбитым телом, и бойцовским характером. Но все дело портила, как он сам утверждал, южная кровь, что текла в Матвеевых жилах. Александрин легко загорался, вспыхивал и так увлекался, что забывал о защите, о выученных приемах и, главное, даже о грозных правилах, за нарушение которых судьи на ринге частенько наказывали его предупреждениями и иногда дисквалификацией за нетехничное ведение боя…

Игорь в свою очередь был рад земляку, и они часто вспоминали родную Москву. Александрин мысленно переносился в Замоскворечье, на Серпуховку, где стояли корпуса Электромеханического завода имени Владимира Ильича. А Миклашевский больше говорил о центре Москвы, о театрах, где на сцене выступали его мать и тетка, об институте физкультуры, в котором Миклашевский учился, да о тихом переулке возле Никитских ворот, где протекли детство и юность, а сейчас находились жена Елизавета и сын Андрюшка… Москвичи, где бы они ни встретились, всегда тянутся друг к другу, как родственники.

Александрин осторожно нес, держа за дужку, алюминиевый котелок, наполненный до самых краев кулешом, и пол-краюхи ржаного хлеба.

– Наливай, говорю повару, на двоих, – рассказывал с довольной улыбкой Матвей, усаживаясь рядом. – А кто, спрашивает, второй? Назвал я тебя, так он, знаешь, черпаком со дна, где мяса много, а потом еще раз сверху из котла, где жирок плавает. И еще старшина подбросил пяток кубиков сахару. Пируем, Игорь!

Миклашевский вынул из-за голенища алюминиевую столовую ложку с просверленной дырочкой на плоской ручке, достал носовой платок, обтер ложку. От котелка шел ароматный дух, зовущий и аппетитный, легкий парок курился и щекотал ноздри. Игорь зачерпнул ложкой густой жирный кулеш.

– Еда что надо!

– Отец мой говорил, что главный солдатский закон очень прост: никогда не отставай от кухни и реже попадайся начальству на глаза.

– Мудрый закон.

Они по очереди хлебали из котелка, заедая ломтями хлеба.

– Послушай, Мотя, – обратился Миклашевский к товарищу, – все я у тебя хотел спросить, да случая не представлялось.

– Валяй, – улыбнулся Александрин.

– Смотрю на тебя и не пойму, кто ты?

Александрин положил локти на колени, опустил ложку:

– Сам не знаю, к какому племени принадлежу. Смесь в моей крови приличная. По отцу одна, по матери другая…

И он рассказал, что отец его – болгарский коммунист Кирилл Александров, давний друг Георгия Димитрова, они встретились давно, еще когда компартии не было, а существовала подпольная группа «тесняков». Вместе боролись, сидели в тюрьмах, создавали тайные отряды, потом отца послали в армию вести агитацию. В ноябре семнадцатого года, узнав о революции в России, отец Матвея поднял батальон и вместе с офицерами перешел к русским. А дальше судьба его бросала по фронтам гражданской войны, где он встретил в лихом кавалерийском полку черноглазую санитарку с древним именем Эсфирь. Они полюбили друг друга, и в двадцатом году в полковом лазарете появился на свет их голосистый сын, которого отец назвал в честь погибшего в застенках друга Матвеем.

– Мать умерла в двадцать девятом от заражения крови… Понимаешь, чистила рыбу, случайно чуть задела ножом палец… Сразу не обратила на рану внимания, даже йодом не прижгла. А когда схватилась, было поздно. Мне было почти десять, я хорошо помню те кошмарные дни, хотя от меня многое скрывали. Потом я узнал всю правду. Матери делали операцию, сначала отрезали руку по локоть, потом по плечо… Но все напрасно!..

Александрин умолк, нагнув голову, пристально рассматривая свою ложку. Игорь помолчал, потом сказал, стараясь несколько успокоить товарища:

– У нас судьбы похожие… Только ты рос без матери, а я без отца.

– Я тоже без отца юность провел, – произнес Матвей, срывая травинку. – В Замоскворечье, в детдоме…

– Он жив?

– Не знаю… После смерти матери отец настоял, чтобы его послали в Болгарию на подпольную работу… И в тридцать первом, как мне потом рассказали, он ушел из Одессы с тремя партийцами на рыбачьей лодке. Перед отъездом отец целый день провел со мной: гуляли по Москве, обедали в ресторане «Метрополь», вечером там же, рядом, в «Метрополе» смотрели фильм… Теперь я понимаю, как ему было тогда тяжело!

– И с тех пор никаких вестей?

– В тридцать пятом пришла записка, вернее, ее переслали тайно. За мной приехали на машине и прямо из детдома повезли по Каширскому шоссе на Воробьевы горы, где в лесочке такой дом пятиэтажный зигзагом построен.

– Знаю, там Коминтерн находился, – сказал Миклашевский, – и еще МОПР.

– Провели меня в кабинет к Димитрову. Он тогда только-только из лап гестапо вырвался. Встретил Георгий Михайлович меня ласково, обнял и все про отца мне рассказывал, расспрашивал о моей жизни в детдоме и очень звал к себе, чтобы я поселился у него. Но я не хотел уходить от моих друзей по детдому и не пошел к Георгию Михайловичу жить, только часто навещал его.

Миклашевский, слушая Матвея, вспоминал, как в те годы много писали в газетах о поджоге рейхстага, о Лейпцигском судебном процессе и о мужественном борце Георгии Димитрове, как вся Москва восторженно встречала болгарского революционера, когда он вьюжным февральским днем 1934 года прибыл в Советский Союз.

– Ешь, Игорь, а то остынет кулеш, – сказал Матвей, отламывая кусок хлеба.

– А почему ты носишь фамилию Александрин, а не Александров, как у отца? – допытывался Миклашевский.

– Так отец захотел.

– Странно как-то… Очень даже странно, – Игорь еще что-то хотел спросить, но не успел. Над лесом послышался знакомый прерывистый гул моторов, и тут же раздался пронзительный крик:

– Во-о-оздух!!!

На какое-то мгновение все застыли на своих местах, задрав головы вверх, настороженно вслушиваясь и всматриваясь в блеклое марево неба, по которому лениво двигались распущенные облака.

– Вот они! – Матвей показывал вытянутой рукой с зажатой в пальцах ложкой. – Раз, два, три… Еще двое… И еще тройка подвалила…

Миклашевский и сам отчетливо видел немецкие самолеты. Они выныривали из облаков и с воем разворачивались над селом. Из-под крыльев фашистских самолетов вываливались маленькие продолговатые темные предметы. Набирая скорость, предметы падали на землю, крыши домов. Столбы дыма и огня вздымались в небо, и все тонуло в оглушительных взрывах. Когда взрывы стихали, артиллеристы слышали, как в селе торопливо, словно задыхаясь в приступе кашля, била полуавтоматическая зенитная пушка и дробно стучали пулеметы.

– К орудиям! Расчехляй!

Миклашевский вскочил, поднимая карабин. Александрин зло погрозил самолетам костистым кулаком:

– Гады, не дали пожрать по-человечески!