– М-да, ситуация! – поддакнул Кульга.
Прижимая наушники, Виктор Скакунов вдруг заулыбался, и его лицо просветлело.
– Товарищ командир, из штаба бригады, – быстро заговорил радист.
– Ну, что там?.. Давай.
– Благодарность передают… От самого комбрига, за два подбитых танка, за успешную разведку…
Старшина поморщился: благодарность была так некстати, она не приносила никакой радости, лишь обостряла неудачу.
– Что отвечать, товарищ командир?
– Передай: сели в болото.
– Какое болото, спрашивают.
– Самое обыкновенное, – сказал Кульга, рассматривая на раскрытом планшете карту. – Сообщи координаты.
Радист через минуту помрачнел и тихо произнес:
– Комбриг ругается… матом костерит… Если, передает, не выберетесь, шкуру спущу.
Кульга грустно вздохнул, закрыл планшет и придавил кнопку. На душе у него стало муторно и тягостно.
3
Белые ночи, знаменитые ленинградские белые ночи, которыми еще недавно восторгались, теперь вызывали одну неприязнь. Редкие и жидкие облака, похожие на распущенные и вытянутые комки ваты, не спеша двигались по белесому небу, изредка на короткое время закрывали луну, не принося желанной темноты. Ох как она сейчас нужна, эта темень, осенняя густая темень. Но ее не было.
Бойцы хмуро поглядывали в светлое небо и тихо переругивались. Казалось, что в эти тяжелые дни сама природа предательски потворствует фашистам. О каком скрытном передвижении может идти речь, если в самую глухую полночь видать как днем?
Монотонно и глухо цокали копыта. Уставшие кони тянули зенитные пушки, зарядные ящики, за которыми пешим ходом двигались артиллеристы. Проселочная дорога, выйдя из леса, взбежала на пригорок, и с небольшой высоты открывался широкий обзор на просторное ржаное поле, чем-то похожее на уснувшее озеро. Слева вдали темнели силуэты домов какой-то деревни, чуть слышно оттуда доносился собачий лай, мычание коров, веселая перекличка петухов. Впереди, за полем, вставал сосновый бор. Справа, пересекая поле, тянулась насыпь. Тяжело и натужно пыхтя, показался паровоз, выбрасывая в небо из трубы вместе с черным дымом снопы красных искр. Он тащил длинный состав. На открытых платформах стояли танки. Задрав к небу тонкие дула, вырисовывались зенитные пушки. В товарных вагонах распахнуты двери, светятся оранжевыми точками огоньки папирос да слышатся веселые переборы гармоники.
– С полным комфортом костят! – с завистью сказал Сотейников. – А мне в жизни сплошное невезение. Даже к смертному рубежу пеши топать приходится…
– Странный ты тип, Сотейников! Второй день на батарее и все про смерть толкуешь, словно в первом же бою всем нам каюк будет! – возмутился Любанский, бросая под ноги окурок.
Любанский мечтал о наградах. В двадцать три года он уже добился большого успеха. Считался лучшим наводчиком в полку, поражал цель с первого выстрела и потому горел желанием скорее попасть на передовую.
– А чего веселого ждать, когда немец прет-то как! – бубнил Сотейников. – За две недели три республики. Не сегодня, так завтра в Ленинградской области окажется. Сплошные похороны получаются.
Антон Петрушин, командир орудия, молча шагал рядом с лафетом. Рослый, длиннорукий. Он повернул голову и зычно произнес:
– Не каркай, батя!
– Я не каркаю, молодой человек…
– Не молодой человек, а старший сержант, – беззлобно поправил бойца Петрушин. – Привыкать надо к уставу.
– Привыкание не особенно получается, когда знаешь наперед, какая разневеселая судьба тебе уготована. Своими шагами последние часы жизни отмеряю, товарищ старший сержант.
Петрушин недовольно хмыкнул, потом пристроился к Сотейникову, несколько минут угрюмо шел рядом. По всему было видно, что у Антона происходила внутренняя борьба с самим собой. Ему, строевику кадровому, привыкшему к беспрекословному повиновению подчиненных, не терпелось осадить новичка, резким приказом прекратить эти, как он считал, «отступательные настроения». Но в то же время ему хотелось сказать человеческие, добрые слова рядовому Сотейникову, который вместе с ездовым Игнатом Ельцовым неделю назад прибыл в батарею, еще не обвык: на учебных стрельбах ошалело таращил глаза и затыкал уши клочками ваты, вот теперь вместе со всеми движется на передовую. Петрушин вспомнил подносчика снарядов Василия Куланчикова, разбитного и веселого малого, с которым прослужил пару лет. Ваську перевели на другую батарею, он теперь стал наводчиком. Овладел парень мастерством огня. А вместо него прислали Сотейникова. И тут Петрушин припомнил слова, вычитанные в книге и, почему-то запав ему в душу, казавшиеся весьма мудрыми.
– Не хнычь, батя, – Антон взял Сотейникова за локоть и философски изрек: – Человек должен всегда быть в пути, в движении то есть. Тут его самое главное призвание.
– Что?
– В пути, говорю.
– Что в пути?
– Призвание – главное для человека.
Сотейников удивленно посмотрел на командира. Откровенно говоря, он ждал резких слов, приготовился к самообороне, а тут такое тот сказал, что и ответ не сразу подыщешь. Рядовой только вздохнул:
– Без передыху… даже скотина долго не выдержит. Без привала никак нельзя.
– Придем на место – и привал, – командирским тоном сказал Петрушин, довольный исходом разговора. – И горячая пища.
– Горячая пища – это хорошо! – Бердыбек Тагисбаев поправил сползающую с плеча винтовку. – Бешбармак – очень вкусно!..
Он молча слушал разговор батарейцев, стараясь проникнуть в суть каждой фразы, но это ему не всегда удавалось. Многие слова он просто не понимал, вернее, не совсем точно понимал. Служил Тагисбаев второй год, имел не одну благодарность за хорошую службу и, хотя числился в расчете заряжающим, мог в случае надобности заменить наводчика. Он мечтал стать наводчиком, первым номером, а если судьба улыбнется, и командиром орудия, как Петрушин.
Ржаное поле осталось позади. Дорога шла сосновым бором. Пахло хвоей, прелью и грибами. С тонким звоном носились остервенелые комариные стаи. Кони фыркали, мотали головой. Людям тоже было несладко. Любанский сломал ветку и яростно размахивал ею, отпугивая комарье. Но идти с винтовкой за плечом не очень-то приятно. Откинув ветку, Любанский достал расческу и обратился к шагавшему рядом Сотейникову:
– Спички имеются?
– Чего хочешь?
– Запалить. Комары боятся дыма…
– Дай сюда твою чесалку, – Сотейников, скосив глаза, внимательно разглядел фигурную расческу в руках Любанского.
– Зачем?
– Обменяемся. Пали мою, она поболее твоей, хотя у нее уже зубья поредели.
Чиркнув спичкой, Любанский зажег крупную с поредевшими зубьями расческу. Повалил белесый густой дым, едкий и противный.
– Сюда, ребята, прячься под дымовую завесу от летучих разбойников!
Сосновый бор перешел в ельник, густой и темный. Изредка то там, то здесь вытягивались в струнку белые березки, словно они приподнимались на цыпочки и старались разглядеть хмурых бойцов.
4
Дорога пошла под уклон. Впереди замаячила высокая тонкая фигура взводного. Кирилл Оврутин находился впереди своего взвода, как и положено ему по уставу.
– Впереди спуск! Тормози! – голос у взводного поставлен правильно, зычный и резкий. – Одерживай!
– Все к орудию! – повторил команду Петрушин и вместе с бойцами кинулся к пушке. – Одерживай!
Зенитчики привычно и деловито облепили орудие, руками придерживая передок. Спуск был очень крутым. Ездовые, матерясь, откидывались назад и натягивали поводы приседавших на задние ноги лошадей.
– Держи, ребята-а!.. Держи-и!
Оврутин проследил придирчивым взглядом за спуском своего взвода и, когда последнее орудие, облепленное бойцами, плавно скатилось по склону вниз, облегченно вздохнул:
– Порядок в артиллерии!
Отсюда, с уклона, было хорошо видно, как растянулась батарея, двигаясь отдельными группками, вокруг орудия колыхались спины с буграми вещмешков, перекошенные ремни с подвешенными гранатами, а над плечами палками торчали дула карабинов… Недавнее безразличие, которое охватило Кирилла, злость на бесконечный марш как-то сразу прошли, хотя усталость давила на плечи. Он хотел было пуститься бегом вниз, догнать и возглавить свой взвод, как за спиной услышал свое имя:
