В capilla mayor[12] висит транспарант, прозрачное живописное полотно, в нижней части которого творится какая-то ангельская неразбериха. Эта прозрачность напоминает об открытках с просвечивающими легкомысленными картинками: и в самом деле, здесь мы видим задранные юбки, голые икры и ляжки. Я бы и не заметил этих обольстительных созданий, если бы в свое время они не привели в возбуждение Барреса. «Да, но что я им скажу?» — со вздохом произнес он однажды, наблюдая, как дамы выходят от знаменитых портних. Действительно, это ведь ангелы.
(В кафедральном соборе Севильи любителя прекрасного пола ждет такое же разочарование. На какие мысли вас может навести алтарь, называемый «Алтарем Колена»? А это, оказывается, колено Адама).
Но главное, что мне хотелось увидеть снова, на что мне никогда не надоест смотреть, — это хоры, резные скамьи работы Берругете с изумительными фигурами апостолов, бытовыми сценками из времен Ренессанса, инкрустированные сиденья и подлокотники, алебастровые статуи, воинственные барельефы Родриго Алемана. Будь я каноником, я бы разрыдался, если бы мне не предоставили скамью со святым Себастьяном.
В соборе есть двери, называемые дверьми Пропащего Парня. Рядом с ними — фреска, на которой изображен нагой распятый юноша. Католики не смогли объяснить мне, какому событию посвящена эта фреска.
Когда король Альфонс VI взял Толедо, он обещал, что мечеть останется за маврами. Фердинанд Святой приказал разрушить ее и заложил первый камень теперешнего собора. Барресу, надо полагать, доставила наслаждение мысль, что вся эта красота появилась здесь благодаря клятвопреступлению святого.
Еще я видел церковь, увешанную цепями: как мне объяснили, это цепи христиан, побывавших в плену у «нехристей». Цепи в храме! Здесь им самое место.
Ворота Пуэрта дель Соль охраняет кот. Он живет под крышей, в бывшей надвратной часовне, где два алтаря, красный и золотой, похожие на обломки портшеза, стали ему дворцом, будто нарочно сделанным по его мерке, а по дворцу гуляет высокородная клопиная знать. Однажды я увидел, как он сидит в дарохранительнице; но я и без этого готов был поклоняться ему, словно божеству. Затем я любил посидеть в одной часовне поблизости, она называлась Санто Кристо де ла Лус — «Лус» значит свет, и света в ней действительно больше, чем в любой другой, ибо с обеих сторон здесь только половина стен. Это небольшое здание длиной метров двенадцать, как античная cella[13]. Апсида более или менее закрывает вас от улицы, но вы видите солнце и слышите голос маленькой девочки, — хоть ее и не видно, вы знаете, что ее зовут Пакита.
Эта церковь, как и кафедральный собор, как и церковь Санто Томе — бывшая мечеть, а Санта Мария ла Бланка и Трансито — бывшие синагоги. Эти камни, с такой любовью украшенные затейливой резьбой во имя веры, а затем принужденные прославлять веру врагов, камни, против воли ставшие вероотступниками, причиняют мне боль; они, должно быть, льют слезы, ведь вещи умеют плакать, о чем не сказано у Вергилия, — а зря, получился бы замечательный образ. Впрочем, мавры и христиане в этом смысле точно стремились перещеголять друг друга, наглядно доказывая: большинство людей абсолютно не чувствуют, даже не представляют себе, что иные ситуации могут быть для кого-то оскорбительными, и если бы какой-нибудь новый Юлиан Отступник вздумал сегодня восстановить культ Афины Паллады, он устроил бы ей храм в соборе Парижской Богоматери. Огорчительная легкость, с которой храмы меняют свое назначение, бесцеремонность, с которой священнослужители присваивают чужую собственность, — все это не просто цинично, в этом еще присутствует ощутимый оттенок черного юмора. Глядя на какофонию стилей, — явный признак какофонии духа, — среди коей соглашается обитать божество, одни размышляют об относительности различий между культами, другим кажется, что именно такая обитель подобает высшему существу, примиряющему в себе все. А для иных это лишь свидетельствует о превосходстве новейшего бога: раз он вытеснил своих собратьев, значит, он выше их. Я же вслушиваюсь в приближающийся голос Пакиты. Вот, наконец, и она сама. Пришла вместе с отцом, который роется в отбросах. Она идет, окруженная свитой мух, покрытая божественной грязью…
Вы не найдете в испанской живописи этих милых, прекрасных лиц, которые сплошь и рядом встречаются мне на улице и исторгают у меня крик, да-да, радостный приветственный крик. Испания питает слабость к своим чудовищам, как Восток — к своим слабоумным. Художники этой страны, живя среди изысканно красивых лиц, писали портреты шутов и инфантов. В ее сточных канавах сияют земные звезды. Но она дарует бессмертие лишь выродкам.
*
Я знаю одного человека, который оказался в Толедо в то же самое время, что и Баррес. «Он всегда был один», — сказал этот человек. Ах! Я прямо вижу его. И могу себе представить, какая бесконечная, хоть и благородная усталость породила строки, прославляющие «самые упоительные города мира». Пьер Лоти, страстный путешественник, придумал для всех наших путевых впечатлений обобщающее название: «Цветы скуки». С городами бывает, как с женщинами. Мы сетуем: «Увы! Разве хватит мне одной ночи?» Но вскоре оказывается, что нам хватило и пяти минут.
Вовсе не собираясь идти по стопам Барреса, я тем не менее быстро очутился вдали от людных мест, в горах близ Толедо. Право же, я могу хорошо себя чувствовать только в двух состояниях: либо в полном одиночестве, либо в обществе кого-то, кого я люблю (пусть это будет даже домашнее животное). Причем эти состояния непременно должны чередоваться.
Оливковые деревья, иссохшая трава, из которой они поднимаются, мшистые скалы, над которыми они нависают, — все это почти одинакового цвета, цвета хлора; несколько веретенообразных деревьев внизу — тоже тускло-зеленые, словно весь окружающий пейзаж вымок в зеленоватой воде. Такие блеклые тона обычны для южных стран; кажется, будто листва вылиняла на солнце, равно как и черепица крыш — вторая главная краска на толедской палитре. Иногда голая земля, оливковые деревья, скалистый склон горы охвачены невысокой глинобитной оградой: это так называемый cigarral[14]. Трудно найти что-либо менее совместимое с мыслью о наслаждениях, чем эти иссохшие, убогие клочки земли, возделываемые лишь литераторами. Мюссе воспел Триану как земной рай, — но побывал ли он там на самом деле? С тем же успехом можно было бы воспеть райские прелести парижского района Кремль-Бисетр. Однако Триана понадобилась ему для рифмы. Рифмоплетство требует жертв.
«Бойня и тюрьма — вот вам и весь испанский город». Испанцы простили Барресу эту абсурдную фразу: Провидение вообще благосклонно к коротким эффектным определениям. Именем Барреса назвали узкую улочку, ведущую к паромной переправе. Я тоже прошел по этой улочке и переправился через Тахо на пароме, похожем на крышку от громадной коробки. Скалы отбрасывают на желтую воду черную и густую, как чернила, тень. Загадочность воды и загадочность тени сливаются воедино, и эта двойная загадка неожиданно охватывает таким холодом, что невольно вздрагиваешь.
Но в удаленную обитель Нуэстра Сеньора дель Валье я предпочитаю добираться посуху. С дороги видно, как панорама города медленно разворачивается перед тобой, и те здания, что раньше были наиболее значительными, уступают место другим, прежде второстепенным или просто невидимым: так, изучая творчество писателя, замечаешь, как мало-помалу меняются его духовные интересы.
На этом берегу и земля, и река, и дома одного цвета, розовато-оранжевого, кое-где больше желтизны, в других местах преобладает розовый оттенок. Сказать ли то, о чем не сказал Баррес? Вся панорама немилосердно раздавлена огромным квадратным зданием семинарии, где по двору носится орда семинаристов, играющих в футбол. По мере того, как продвигаешься по дороге, семинария уступает господствующую позицию Алькасару, что лишь немногим лучше, и эти два бесцеремонных строения так и останутся самыми заметными составляющими пейзажа. Баррес не мог позволить себе критиковать ни офицерское училище, ни духовное, а потому умолчал об этих двух изъянах, как живописец на портрете стирает морщины своей модели.
