На самом деле, сказал я себе позже, это мог быть знак — результат какой-то телепатии. Ибо описываемые события произошли около двух часов ночи, и как раз в это время, как позже установил судебно-медицинский эксперт, Жан Моравски в своем кабинете в муниципальной библиотеке свел счеты с жизнью.
Мне сообщила об этом через день его антильская коллега, обнаружившая тело. Ее голос дрожал, она сказала, что не осмеливается позвонить супруге покойного, и умоляла меня приехать, как друга его семьи.
Я прибыл со всей быстротой, на какую был способен. Мари-Клэр Сен-Пьер (так звали коллегу) ждала меня у входа, крайне взволнованная. Она проводила меня до кабинета и со слезами в голосе сказала, что «не в силах на это смотреть» и чтобы я вошел один. Я испытал настоящий шок: Моравски сидел за столом, глаза его были открыты, поза была самой обычной: левая рука подпирает подбородок, правая, в которой что-то зажато, лежит на полуисписанном листе. На секунду я подумал, что он сейчас заговорит со мной. Но через некоторое время, когда мои глаза привыкли к полумраку комнаты, я заметил небольшие синеватые пятна на его скулах и возле ушей. Я долго смотрел на него, пока наконец любопытство не пересилило волнения, — мне захотелось увидеть, что он написал перед смертью. Я встал позади него и машинально — хотя в то же время, несомненно, это был жест неосознанной нежности — положил ему руку на плечо. И тут же вскрикнул от ужаса: от этого прикосновения тело рухнуло на стол. Библиотекарша снова открыла дверь, чтобы посмотреть, что случилось. Я что-то пробормотал. К счастью, прибыла полиция, которую она наконец-то вызвала. Пока инспектор расспрашивал мадемуазель Сен-Пьер, эксперт, натянув тонкие резиновые перчатки, принялся совершать необходимые манипуляции. Он осторожно приподнял тело Моравски, и я вздрогнул, увидев глубокий отпечаток, который его рука оставила на щеке, а также темную жидкость, выступившую изо рта. Затем эксперт захотел выяснить, что покойный сжимает в правой руке. Ему пришлось приложить немалые усилия, потому что пальцы уже окоченели; но понемногу их удалось разжать, один за другим. В руке библиотекаря оказался пустой стеклянный пузырек.
— Отравился, — прокомментировал эксперт.
Я сам позвонил Натали Моравски. Очевидно, ее муж в последнее время завел привычку работать по ночам в библиотеке; если он сильно уставал, то ложился спать в книгохранилище на раскладушке. Поэтому она не беспокоилась о его отсутствии. Когда она поняла, что произошло, то долго молчала, потом едва слышно произнесла: «Я сейчас приеду».
Она появилась через полчаса в сопровождении старшего сына. Мы оставили их наедине с телом. Затем пришлось заняться всевозможными формальностями. Мадам Моравски совершенно не представляла себе, что теперь полагается делать. Я заговорил с ней о мсье Леонаре. Она тут же со всем согласилась и переложила это дело на меня. К несчастью, мсье Леонар не отвечал на звонки — ни по городскому, ни по мобильному телефону. Однако мы позвонили в ближайшее похоронное бюро на улице Двадцать четвертого августа. Чтобы в ближайшее время поместить уведомление о кончине в «Йоннском республиканце», я решил сам забежать к Филиберу. Тот воспользовался случаем, чтобы сообщить, что Прюн звонила ему из Англии три дня назад и сказала, что по-прежнему его любит и собирается возвращаться в Оксерр. Но пока еще не привела свою «угрозу» в исполнение.
На следующее утро, ища в газете сообщение о смерти Моравски, я трижды испытал удивление и трижды расхохотался как безумный. Филибер сдержал слово, данное мне после творческой встречи. На второй полосе, посвященной культурной жизни Оксерра, в рубрике «Светская хроника» можно было прочитать:
«Маленький Тибо Уэльбек был найден вчера вечером на верхушке огромного вяза в Сен-Жерменском лесу. Ребенок, как сказочный Мальчик-с-пальчик, оставлял за собой след из мелких камешков и зашифрованные послания, указывающие на его убежище. Слово, которое заставило искавших углубиться в лес, задрав головы вверх, было „Платформа“. Однако это указание стало роковым для Норбера Лабура, кандидата в офицеры из ближайшего подразделения саперов-пожарников Тоннера, который, из-за того что не смотрел под ноги, не заметил русла реки, к счастью высохшего, и свалился туда сквозь кусты».
На странице, посвященной Тоннеру, в рубрике «Анси-ле-Франк», в подрубрике «Вечера на Армансоне», я выяснил, что:
«Проспер Соллер, помощник в домашнем хозяйстве, в четверг вечером получил право устроить скромный прием для своих многочисленных коллег. Таким образом он отметил свой выход на пенсию после многих лет честной и беспорочной службы.
Жан-Жак Сиффон, президент тоннерской Ассоциации помощников по хозяйству, произнес взволнованную речь в его честь: „Целых двенадцать лет, дорогой Проспер, вы трудились во благо нашей ассоциации. Ваши коллеги знают, что вы всегда работали безупречно, ибо приспосабливались к разным людям и разным манерам вести хозяйство во всех тех домах, где вам доводилось оказывать свои услуги“. Президент воздал должное неизменной самоотверженности новоиспеченного пенсионера, его любви к труду и сверх того — его ревностному исполнению обязанностей чтеца для больных, прикованных к постели, чей слух он услаждал „Божественной комедией“ Данте или местной прессой.
Пенсионер получил в подарок велосипед, „чтобы всегда оставаться бодрым и не терять формы“, а также тридцать бесплатных билетов в кинотеатры Тоннера и Флоньи-ля-Шапель».
Наконец, в спортивном разделе я прочитал, что Жюстин Анго установила абсолютный рекорд среди женщин в беге на 100 метров, оставив далеко позади всех конкуренток.
Мартен Марсо, с которым я ужинал в тот вечер и которому, не удержавшись, показал эти заметки, нашел в них что-то гомеровское:
— Это напоминает мне «Одиссею», когда Афина принимает вид нищего или пастуха, — эти образы настолько человеческие!
Для того чтобы подготовиться к вступительному курсу лекций, он даже не поехал в отпуск, но теперь отказался сочинять «Новую Одиссею»:
— Времена сейчас неподходящие. Принимая во внимание, до чего мы сейчас докатились, надо признать, что будущее кажется не особо радужным. У меня получилась бы «Одиссея» без Итаки.
— Ну так напиши мрачную «Анти-Одиссею», где монстры побеждают, Циклоп сжирает Одиссея, а Пенелопа остается вечной вдовой, после того как ее насилуют все женихи!
Но он отклонил мое предложение. Теперь у него появилась новая прихоть: писать хайку в манере Басё, посвященные всем знаменательным историческим событиям — так, чтобы представить их не напрямую, бегло, изолированно от других, издалека, в лунном свете, где ветки тихо колышутся на ветру в долине Сан-Бартелеми или в предрассветной Хиросиме.
Я много раз чуть было не проговорился ему о моем собственном намерении писать — я имею в виду что-то другое, помимо банковских рекламных брошюр и заметок на тему «в первый раз» или даже чего-то среднего между тем и другим, — писать в настоящем смысле слова, сотворить роман, в конце концов! Но Мартен был настолько увлечен собственными проектами, что я на это не решился.
Несмотря на жару — или как раз из-за нее, — когда мы вышли из небольшого ресторанчика, на террасе которого ужинали, народу на улицах было немного. Разве что, когда впереди показалась церковь Сент-Эсеб, ярко освещенная, на улице Суффло мы увидели пару, которая шла прямо посреди улицы одинаковым свободным и спокойным шагом — мужчина, в рубашке без пиджака, нежно обнимал женщину за плечи.
Я узнал Жан-Пьера Суассона.
— Вот человек, который не боится, что его украдут! — воскликнул я. — Никаких телохранителей!
Мартен не обратил на это внимания — должно быть, он спрашивал себя, удастся ли сочинить хайку к некоторым сценам из «Одиссеи». В ответ на мои слова он приподнял голову и равнодушно сказал:
— Ах да! Знаменитая суассоновская традиция! Это началось, еще когда он был мэром — он так прогуливался жаркими летними вечерами, в основном ближе к полуночи. Он выходил из бокового корпуса мэрии, того, что выше по улице, спускался оттуда пешком и шел домой. Этим он демонстрировал сразу четыре вещи: 1) что он засиживается на работе допоздна, занимаясь городскими проблемами; 2) что в личной жизни — поскольку он обнимает женщину за плечи (и не просто женщину а собственную жену) — является ортодоксом; 3) что он простой избранный мэр, без служебной машины, доступный своим согражданам; 4) наконец, что в его городе все спокойно.
