Оказалось, что проехать через Понтиньи ничуть их не затруднит. Нужно только немного подождать, пока они высохнут. Квентин снова улегся загорать. Я терпеливо ждал, листая «JDD». Там как раз была статья о Кокто с Фестиваля проклятых фильмов, устроенного в Биаррице в 1949 году. Рядом с Александром Астрюком, Эриком Ромером, Франс Рош (все они были до сих пор живы) слева направо стояли Рене Клеман, Жан Гремийон, Раймон Кено, Дониоль-Валькроз[84] в смокинге, сам Кокто в шляпе и другие великие, уже умершие — здесь они выглядели такими веселыми, такими «живыми»… Фотографическая вечность…
— Вы так думаете? — спросил Бальзамировщик. — Для меня как раз наоборот.
Я спросил, что он имеет в виду. Мсье Леонар ответил, медленно подбирая слова, словно пытаясь сформулировать истину, которая открылась ему совсем недавно:
— На фотографии конечно же нет ни малейшей разницы между тем, кто сейчас является всего лишь горсткой праха, и тем, кого вы можете завтра повстречать на улице. Те же позы, те же волосы, раздуваемые ветром, та же улыбка… Смерть касается живого, хлопает его по спине, обнимает и, так же как и он, строит гримасы, напуская на себя важный вид. Но там, где вы видите вечность, я вижу всего лишь пляску смерти. Не живые возвращают мертвых к жизни, а напротив, мертвые увлекают за собой в могилу живых. Это всего лишь вопрос времени. Рано или поздно придет день, когда все умрут. Но вот что я хочу сказать: все уже мертвы, в той или иной степени. Реально или виртуально все мертвы. В меньшей степени, в большей степени или абсолютно — но все мертвы!
Его голос стал более громким и взволнованным. Казалось, он не просто говорит, а пророчествует, произнося ритмичные заклинания, похожие на некий погребальный рэп. (Или он шутил? Но тогда это было очень хорошо разыграно.)
— Все те люди, там, в городе, здесь и всюду, которых так много, которые сейчас идут за покупками, занимаются своими мелкими делами и думают, что они живы, — ВСЕ МЕРТВЫ! Все дело только в степени. Они действительно будут мертвы через десять лет, два года, два месяца, два часа — не важно. Или через две минуты! Две секунды! Вот и готово (он щелкнул пальцами) — кто-то уже умирает, кто-то мертв, прямо сейчас!
— Так ты, чего доброго, их всех перебьешь, Марко! — воскликнул Квентин, вскакивая одним прыжком. — Пошли, надо сматывать удочки… прямо сейчас!
И он с невероятной грацией подпрыгнул, а потом, перевернувшись в воздухе, прошелся «колесом» по траве в три или четыре оборота, вплоть до того места, где стояли мы.
Прежде чем отправляться в Понтиньи, мы заехали в «Ла Шаблизьен». Возле деревянной стойки дегустационного зала мы попробовали и сравнили множество сортов вина с прославленных виноградников, после чего я почти без колебаний выбрал «Шато Гренуй» урожая 2001 года и приобрел сразу два ящика.
Было ли это результатом дегустации, солнечных ванн или физических упражнений, но Квентин начал позевывать. Он вел машину без своей привычной лихости. По обе стороны дороги чередовались темные ряды виноградников и ярко-зеленые луга. Вдруг Квентин мягко положил голову на плечо мсье Леонару — этот жест внезапной нежности совершенно не сочетался с его недавней резкостью. Мсье Леонар был настолько растроган, что даже не подумал предостеречь Квентина, чтобы тот следил за дорогой.
Через некоторое время мы увидели справа аббатство Понтиньи, возвышающееся над окрестными полями.
— Останови, — внезапно сказал Бальзамировщик.
Он выскочил из машины как ошпаренный, подошел к обочине и застыл там, прижав стиснутые кулаки к бедрам. Он был бледен и неотрывно смотрел в сторону аббатства. Нижняя челюсть у него дрожала.
Возвышаясь над рядами деревьев, аббатство сверкало на солнце — продолговатое строение из темного камня, напоминающее собор без башни (должно быть, так пожелали его основатели, из цистерцианской[85] скромности).
— Кровля… — прошептал он.
Кровля действительно была странной — неодинаковой в разных местах. Прямо напротив нас, над левым крылом поперечного нефа и над боковой капеллой, она была темно-коричневой, но огромный центральный неф с широкими полукруглыми окнами и придел были покрыты розоватой черепицей, на вид совсем новенькой.
— Никогда не видел подобного кошмара, — прошептал мсье Леонар.
Он объяснил нам, что начиная с XII века крыши в Бургундии выкладываются традиционной местной черепицей: красивые, чуть выпуклые плитки, неравные по размеру, зернистые, порой лакированные, темно-коричневого цвета, который может переливаться всеми оттенками от темно-красного до почти черного, принимая и отражая свет каждый раз по-разному. Но рождественский ураган 1999 года привел к сильным разрушениям. В течение трех лет крыша аббатства была покрыта брезентом. Затем в дело включился Комитет по охране исторических памятников в лице главного архитектора Бенуа Деграсса, который одновременно был и специалистом по реставрации в Париже, и безраздельно распоряжался в Бургундии. Взявшись за ремонт кровли, этот «псих», который уже прославился абсолютно бездарным вмешательством в облик архитектурных шедевров прошлого, решил сделать «смелый шаг» в сторону «современности» — иначе говоря, заменить традиционную бургундскую черепицу на штампованную фабричную, что и придало крыше «этот тошнотворный розоватый оттенок креветочного масла», который мы сейчас наблюдали. Не исключено, что остальную черепицу тоже заменят, и розовая крыша придаст старинному аббатству вид заурядного загородного особняка.
— Я не могу больше на это смотреть! — простонал мсье Леонар, поворачиваясь к машине. — Меня сейчас стошнит! Даже на фотографиях я больше не увижу любимого аббатства всей своей жизни!
К счастью, бабушка Прюн жила на той улице, с которой аббатства не было видно, возле салона-парикмахерской, изящно окрещенного «Лохмы Клеопатры». Я позвонил. Настала моя очередь испытать шок: едва лишь я успел представиться («друг Эглантины»), как старушка объявила с радостной улыбкой:
— Вы опоздали всего на десять минут: Прюн уже уехала со своим преподавателем!
Я спросил, с кем именно.
— Это ее основной преподаватель, который занимается с ней французским!
Этот человек жил, по ее словам, «в двух шагах отсюда», но точного адреса она не знала. Он уже много раз заезжал за Прюн, чтобы отвезти ее на какую-нибудь «экскурсию». Экскурсию — подумать только! Интуиция побудила меня спросить, не носит ли этот человек усов и не кудрявые ли у него волосы. «Да, а откуда вы знаете?» — спросила она, слегка встревожившись. Теперь я был твердо уверен, что именно Прюн была с Филибером, когда я заметил их в тот вечер. Я поспешно успокоил бабусю, и мы вернулись в Оксерр, сделав вид, что ничего не произошло.
Квентин помог мне выгрузить ящики с вином. Мсье Леонар прошел вперед, чтобы открыть нам дверь подъезда. Но едва лишь он ее распахнул, как на него с рычанием набросилась белая собака консьержки. Бальзамировщик на мгновение окаменел в дверном проеме. Мадам Дельгадо, консьержка, очевидно, куда-то отлучилась, и никто не мог укротить разъяренного зверя. Наконец Квентин урегулировал конфликт, с силой толкнув дверь и отшвырнув собаку резким ударом ноги. Та попыталась укусить его за мысок ботинка.
— Вот тварь! Хрена лысого тебе, а не «Берлутти»!
Второй, еще более сильный удар ноги отшвырнул собаку в сторону. Консьержка, вбежавшая в подъезд следом за нами, к счастью, этого не видела. Между тем как собака лаяла все громче и громче, консьержка принялась возмущенно восклицать: «Мюге! Мюге!» — впрочем, не столько для собаки, сколько для молодого человека, который теперь, судя по всему, собирался обрушить прямо на голову животному ящик шабли. Я попытался разрядить обстановку, спросив у несчастной распустехи, что с ее внуками.
— Они нашлись, — тут же ответила она, — вчера в полицейский участок Оксерра пришло письмо от отца близнецов, к которому прилагалась записка от них самих. Они живы, здоровы и… — Тут консьержка запнулась, словно поперхнувшись словами, которые никак не могла выговорить, — оказывается, маленькие мерзавцы обвиняли свою мать и ее, их бабушку, в том, что те плохо с ними обращались!
