Когда принесли счет, он был все еще там и чуть не забыл заплатить. Выходя, мы наткнулись на мэра и других отцов города, выбиравших сигары, — но он их даже не заметил. На улице было прохладно. Мы прошли по набережной Республики, потом, сами не заметив как, дошли по тихим, пустынным улицам до собора Сент-Этьен. Вскоре, повернув в сторону, мы оказались на площади Кордельеров — наиболее оживленном месте в городе по вечерам, и особенно сейчас, накануне Троицы. Маленькие кафешки были переполнены, и их террасы, почти вплотную примыкающие друг к другу, словно образовывали нескончаемую сцену, где царили ликование молодости, веселье и музыка. Я предложил Мартену выпить еще по стаканчику. Но снаружи, на террасах, не нашлось ни одного свободного места. А внутри? Я зашел в «Брендезен», симпатичное заведение, где мы порой бывали с Эглантиной: посетители сидели вокруг столов, на которых возвышались винные бочки, и сангрия лилась рекой. Однако из-за грохота техно было совершенно невозможно разговаривать. Мы решили подождать, пока освободится один из столиков на тротуаре. Слушая краем уха Мартена, объяснявшего, кто входил бы, по его задумке, в современный олимпийский пантеон (он хотел провести параллель между собраниями богов и встречами сильных мира сего в Давосе и аналогичных местах), я вдруг увидел вдалеке главного библиотекаря собственной персоной.

Он был один, шел немного согнувшись, в одной рубашке, без пиджака, скрестив руки за спиной, — это выглядело немного странно, поскольку любой семейный человек в этот час уже должен был быть дома. Может, он напился? Но мне приходилось смотреть по сторонам, выискивая освободившийся столик, — и вот я заметил, что недалеко от нас две пары уже расплачиваются. Едва лишь мы сели и Мартен снова дал волю своему неистощимому воображению и краснобайству, отвечая на мой вопрос, кого он видит в роли Зевса в современном мире, Моравски оказался прямо перед нами. Глаза его блестели, на губах была слабая улыбка, он не произнес ни слова — именно так, судя по всему, гомеровские боги являлись смертным. Мы предложили ему выпить с нами стаканчик, на что он охотно согласился. Казалось, он счастлив найти компанию. С его висков струился пот, а речь была непривычно быстрой и оживленной, с резкими интонациями — я окончательно убедился в том, что он уже успел где-то нализаться. (Это показалось мне почти невероятным, поскольку на недавнем ужине у Од Менвьей он был единственным из приглашенных, кто не выпил ни капли вина.) Другая странность: он завел разговор на самую банальную тему, которая напрямую касалась разве что меня:

— Ну что, дорогой друг, остались вы без мясника?

Минут пять мы веселились, обсуждая злополучную пару. Я вспомнил, как покойная мадам Лекселлен обычно разговаривала с мужем, Моравски тоже помянул ее знаменитую безличную манеру обращения, а также привычную жестикуляцию. Оказывается, он, перед тем как переехать в Краван, квартал на берегу Йонны («из-за детей»), жил около двух лет в том же районе, что я сейчас (об этом я не знал), и часто заходил в мясную лавку Лекселлена. Мы довольно долго обсуждали, почему мясник отнес труп жены в разделочную. Я высказал мнение, что убийство было спонтанным, и он не мог сразу сообразить, как избавиться от тела. Библиотекарь со своим неизменным черным юмором сказал, что мясник собирался съесть докучливую супругу или, скорее, скормить ее отдельные фрагменты под видом разных сортов вырезки своим лучшим покупателям. Потом, очевидно, по контрасту с разделочной, где стоял холод, мы заговорили о глобальном потеплении на Земле, параллельно делая безуспешные попытки заказать еще по одному «Антильскому поцелую» — фирменному коктейлю заведения, куда входили коричневый ром, банановый ликер, апельсиновая цедра и множество ледяных кубиков. Мартен заявил, что потепление — лишь иллюзия и что «природа в своей мудрости…». Это выражение вызвало смех Моравски. Итак, природа в своей мудрости, продолжал Мартен, стремится к равновесию; поэтому, хотя климатические изменения должны происходить, она растягивает их на сотни, а то и тысячи лет, чтобы условия жизни человечества не изменились слишком резко.

Тогда Моравски, небрежно подперев голову левой рукой, в два счета привел сокрушительные аргументы против: во-первых, даже если говорить только о прошлом, в нашей недавней истории уже случались относительно долгие периоды климатических аномалий — как в смысле жары, так и в смысле похолоданий. Например, в девятнадцатом веке выпадали периоды, когда несколько лет подряд стояла страшная засуха, а в конце шестнадцатого был «ледниковый период в миниатюре». Достаточно почитать Леруа-Ладури.^[70] (Но на Мартена это не произвело впечатления: либо он читал, но не согласился, либо не читал, и его это мало заботило, несмотря на то что у него была историческая степень.)

— Забавно, что годы правления Людовика XIV как раз сопровождались сильным похолоданием: зимы были долгими, а летние периоды — короткими и холодными. Обратите внимание: именно этим объясняется непревзойденное качество скрипок Страдивари!

— Да ну?

— Да, поскольку у деревьев, которые выросли в эти годы, была отличная древесина — плотная и прочная. Именно в эту эпоху Антонио Страдивари и создавал свои скрипки!

Вполне возможно, продолжал Моравски, что сейчас мы близки к одному из таких атипичных периодов: страшная буря в декабре 1999 года была как третий звонок в театре. Во-вторых, продолжал он свою аргументацию, климат, который прежде не относился к тем вещам, на которые человек может повлиять, сейчас стал одной из таких вещей: загрязнение воздуха выхлопными газами, появление озоновых дыр и так далее. Внося свою непрошеную лепту, человек перешел от необратимых изменений к непредсказуемым. В-третьих, даже если предположить, что эти изменения будут происходить медленно, даже почти неощутимо, обязательно наступит момент, когда произойдет качественный скачок, когда кривая достигнет асимптоты. Чтобы спасти Мартена, я попытался устроить диверсию, спросив с наивным видом, а что это вообще такое — асимптота. Моравски, великолепный Моравски, с ходу выдал мне требуемое определение (насколько я помню, это был тот случай, когда кривая, уходящая в бесконечность, приближается к прямой и расстояние между ними стремится к нулю). Я начал придираться к словам:

— Значит, они только стремятся, но не достигают друг друга. Они никогда не пересекутся.

— Вы правы. Но это всего лишь метафора.

Он хотел сказать, что так всегда бывает в мировой истории: наступает миг, буквально миллиардная доля секунды, когда потенциальная возможность воплощается в реальность. Миг, когда формируется первая молекула водорода, когда первые микроорганизмы выходят из воды на сушу, когда первый человек с четверенек поднимается на ноги, когда впервые неразборчивое рычание передается и воспринимается как знак…

— Это совсем как ваши «первые разы». Но, если угодно, я скорее назову это теорией капли воды, переполнившей чашу. Так это будет нагляднее. Или, скорее, теорией первого атома первой молекулы капли воды, переполнившей чашу.

Забыв о наших разногласиях и вновь подхватив гипотезу глобального потепления — Моравски на полном серьезе, с добавлением научных сведений, Мартен и я — скорее как развлечение, — мы дали волю фантазии, пытаясь прогнозировать его возможные последствия. Полярные ледники растают, Франция превратится в пустыню, и нам придется искать территории для проживания с умеренным климатом где-нибудь в Рейкьявике или Мурманске.

Затем разговор перешел на более серьезные темы. Мартин с библиотекарем сцепились по поводу какого-то эпизода из древнегреческой истории, который совершенно выпал у меня из памяти. Постоянно оборачиваясь и высматривая официанта, чтобы заказать еще по коктейлю, я невольно начал прислушиваться к разговорам наших соседей — трех молодых людей и девушки лет двадцати, которые спорили не менее горячо, чем мы, хотя пили всего лишь мятную воду. Их тема была еще более странной, чем наша: речь шла об «играх на свежем воздухе» с участием коров! Пальму первенства в изобретении игры присудили невысокому юноше с бородкой: его идея по поводу «прекрасного сельского труда» заключалась в том, чтобы написать на шкуре каждой коровы в стаде разные слова — существительные, прилагательные, глаголы — и ждать, пока они, щипля траву и переходя с места на место, в конце концов случайно составят фразу, заключающую в себе хоть какой-то смысл.