Он наконец остановился. Я счел нужным выразить сомнение (хороший вариант, когда нечего возразить по существу):

— Кто на данный момент может сказать, что одно лучше другого? Зачастую требуется очень долгое время, чтобы оценить преимущества нового изобретения.

— Об этом можете мне не говорить. Но большинство открытий, сделанных за последние пятьдесят лет, вошли в жизнь без того, чтобы кто-то удосужился спросить нашего мнения об этом, и даже без того, чтобы сами славные изобретатели взяли на себя труд просчитать все последствия внедрения своих гениальных идей!

— Но…

— Хотите примеров? Безудержный рост производства автомобилей, атомные электростанции, сооружение этих дурацких кроличьих клеток в предместьях, телевидение…

— Телевидение?

— Простите, я увлекся.

— Во всяком случае, — сказал я, поднимаясь и собираясь прощаться, — если перемены, на первый взгляд положительные, могут вызвать долгую череду катастрофических последствий, то кто знает — возможно, те перемены, которые на первый взгляд ничего хорошего в себе не несут, могут в конечном счете обернуться благом? И даже те, которые постфактум кажутся неудачными, — не могут ли они, постпостфактум, оказаться весьма успешными?

— Ну что ж, — ответил Моравски с кислой усмешкой, — тогда для того, чтобы судить объективно, придется ждать до конца времен. Но все равно мы с вами ничего об этом не узнаем — разве что свершится чудо.

Вернувшись в зал периодики, мы разошлись: он направился к своей конторке, я — к справочникам. Мне еще нужно было кое-что уточнить, особенно в вопросах про верхнюю прокладку цилиндра и нобелевского лауреата из Гватемалы.

Внезапно мое внимание привлек высокий бородатый старик, сидевший почти напротив меня, погрузившись в чтение тома in quarto,^[30] который он держал обеими руками. Еще с полдюжины других томов стопкой лежали перед ним. Я удивился, заметив, как верхняя часть его тела содрогается, но, присмотревшись получше и различив его зубы, обнажившиеся в гуще бороды, я понял, что он смеется. Не тем мимолетным смехом, который мог быть вызван анекдотом или остроумным замечанием, но равномерным, негромким смехом, который длился минимум с полминуты и казался неудержимым. Это книга, которую он держал в руках, так развеселила его. Я напрасно пытался различить заголовок: буквы на темной обложке были слишком мелкими.

Я возобновил свои поиски — оказавшиеся тщетными, — посвященные прокладке цилиндра, потом, чтобы не остаться в проигрыше, раскопал 8-й том «Универсальной энциклопедии» (от «Греков» до «Интереса»), чтобы узнать побольше о гватемальской литературе. Когда я вернулся на свое место, старик все еще продолжал смеяться тем же ритмичным смехом, но на сей раз он держал в руках, усеянных пигментными пятнышками, маленький тонкий томик in octavo^[31] в красном переплете.

У меня возникло подозрение, что у него просто какая-то разновидность нервного тика, и абсолютно неважно, что он читает. Но я ошибся, ибо через некоторое время, в течение которого он выдерживал паузу между книгами, он вынул из папки газету (на последней полосе я с легкой горечью разглядел фотографию Прюн) и довольно долго читал ее с совершенно бесстрастным лицом.

Впрочем, мне некогда было продолжать наблюдения — был уже полдень. Я вспомнил, что Эглантина приезжает обедать домой. Однако я отказался от идеи заехать к ее родителям и, слегка махнув рукой Жану Моравски (тот в ответ помахал мне листком, который я ему оставил, давая понять, что он о нем не забыл и уже над ним работает), вышел и отправился на улицу Жирардена.

По дороге я остановился перед мясной лавкой Лекселлена, чтобы купить две порции телячьей печенки и пучок петрушки. Мадам Лекселлен конечно же нашла очередной повод попилить мужа:

— Двести восемьдесят граммов на двоих? Да это же на один укус! Мсье Лекселлену срочно нужны очки!

Однако этого оказалось более чем достаточно. Первое сообщение на автоответчике, которое я обнаружил, вернувшись домой, было от Эглантины: она говорила, что сегодня будет обедать с матерью, потому что отец читает лекции в лицее, а она не хочет оставаться одна и вообще пребывает в расстроенных чувствах… Второе… но второго не оказалось. Я, однако, все же надеялся, что мне перезвонит мсье Майор, кукловод, чье отсутствие ставило меня в неловкое положение: в конце недели я должен был предоставить в картотеку «Flow Inc.» не менее трех интервью, а если учесть, что их нужно было обработать и привести к определенному стандарту, сроки сильно поджимали.

Я как раз выкладывал на сковородку один из кусков телячьей печенки, когда в дверь постучали. Я выключил газ и пошел открывать. Это оказался мсье Леонар. Сперва я его даже не узнал. Его левый глаз все еще был заплывшим, а синяки разных оттенков — от желтого до фиолетового — делали его похожим на профессионального боксера. Верхняя губа распухла, подбородок был заклеен лейкопластырем.

— В довершение всего я еще порезался утром, когда брился, — объяснил он замогильным голосом.

Выяснилось, что он пришел поблагодарить меня и заодно попросить «об одной услуге». Чтобы снять проблемы, связанные с выдачей новой кредитки, банк потребовал от него принести в комиссариат официальное заявление об обстоятельствах пропажи. Там его подвергли медосмотру, чтобы установить наличие внутренних повреждений, и сказали, что любое свидетельство, подтверждающее его показания, будет «только на пользу».

— Вы уже обедали? — спросил я вместо ответа. — У меня очень хорошая телячья печенка.

Казалось, он удивлен и растроган моим предложением, но, тем не менее, все же отклонил его. «Со всеми этими переживаниями» он заработал себе расстройство желудка, — и, в общем, его можно было понять. Кроме этого, он был так бледен, что его лицо приняло тот самый мертвенно-бледный оттенок, о котором пишут в романах (или, иначе говоря, синюшный цвет), и это еще сильнее подчеркивало прозрачность его кожи и общую физическую хрупкость — никогда еще и то и другое так не бросалось в глаза, как сейчас. Он сменил разорванную одежду на черный пиджак, антрацитово-серую рубашку и темный галстук с красновато-коричневыми полосками: так обычно одеваются, чтобы выглядеть как можно респектабельнее, те, кому предстоит не самое приятное общение с полицией или с банком; однако в данном случае этот наряд лишь подчеркивал плачевное состояние мсье Леонара. Это, конечно, еще и его профессиональная привычка, подумал я.

Именно в этот момент меня, как молния, озарила гениальная идея. Почему бы мне не заменить пропавшего кукловода мсье Леонаром? Его профессия — одна из самых необычных, даже слегка загадочных, и, помимо личных сведений, рассказ о ней сам по себе представлял бы немалый интерес. Я тут же поделился с ним своими соображениями и с воодушевлением добавил, что если вечером у него нет никаких дел, то можно начать интервью уже сегодня.

Сначала он не понял. Пришлось долго объяснять ему, для чего служит моя картотека, и заверять, что речь идет всего лишь о социологических исследованиях, а не о личных сведениях — напротив, подчеркнул я, все профессиональные данные должны быть строго анонимными.

Он не отвечал.

— Хорошо, — сказал я, — подумайте. Я в любом случае напишу показания, о которых вы просите. Я положу их в ваш почтовый ящик.

Он поблагодарил меня слабой улыбкой, насколько ему позволяла разбитая губа, и вышел.

Поедая печенку (почти полностью остывшую), я разбирал сегодняшнюю почту. Среди прочего отыскалось приглашение на презентацию книги, которая должна была состояться в помещении приходской церкви в районе Буссика. Речь шла о выпущенном тиражом в триста экземпляров, на 250-граммовой бумаге «Arches», издательством «Золотой серп» при поддержке Генерального совета поэтическом сборнике Жеанны де Куртемин, озаглавленном «Стирание/Вычеркивание» (именно так, через косую черту), иллюстрированном шестью гравюрами оксеррского художника Клода Бузена, оригиналы которых будут выставлены на презентации. Посетителям был обещан также «дружеский стаканчик». Я мог бы со смехом выбросить это приглашение в мусорное ведро, если бы на нем не было приписано от руки и подчеркнуто: «Ни в коем случае не пропусти!» Я узнал энергичный почерк Филибера. Мне пришло в голову, что, судя по воодушевлению моего приятеля, эта поэтесса с косой чертой наверняка гораздо более молода и симпатична, чем можно предположить по ее имени с дворянской приставкой.