— Суть состоит в причине и следствии. Закон Кармы гласит, что мы порождаем события своими собственными действиями — дурными или добрыми; что мы пожинаем то, что посеяли.

— Но в действительности все гораздо сложнее, правда?

— Да, — ответил Джекдо, — гораздо сложнее. Считается, что лишь теперь, в этой жизни, мы изживаем последствия того, что сделали в прошлых воплощениях. Вы согласны с этой теорией, дедушка?

— До некоторой степени. Но я не верю в неизбежность. Нам дан выбор пути, поэтому мы способны покончить со следствиями.

— Я тоже в этом уверен, — сказан дядя Джеймс. — Перед каждым человеком все время лежат два пути. Все время.

— И всем правит Жизненная Сила? — спросил Джекдо.

— Все мы — ее часть; мы вышли из нее, в нее мы вернемся. Она всемогуща.

— А те, кто обладает нашим даром? В чем их предназначение?

— Им позволено взглянуть на узоры, которые плетет судьба.

Все умолкли, задумавшись над тем, как крута лестница мироздания; тишину нарушало лишь рычание ветра, налетевшего с моря.

— Так зачем вы меня пригласили? — медленно спросил Джекдо. — Какую роль я должен сыграть?

Все одновременно повернулись и взглянули на него; три пары глаз, не мигая, пристально рассматривали юношу.

Потом Джейкоб Гейдж тихо произнес:

— Для тебя еще не пришло время искать родную душу.

— Что? — Джекдо уставился на него совершенно ошеломленный.

— Мы знаем о ней, — сказала Пернел. — Ты мечтал о ней всю жизнь, а видел всего лишь раз.

Молчание ее племянника говорило красноречивее слов, и Джейкоб продолжал:

— Если ты найдешь ее сейчас, — а она не так уж далеко от тебя, — то другая душа никогда не сможет постичь истину. Она погибнет, так и не осуществив своего предназначения.

Джекдо ничего не ответил, и Джейкоб вновь заговорил:

— Некто, очень близкий тебе, — сейчас не обязательно говорить, кто именно, — носит на себе печать рока. Но твоя роль состоит в том, чтобы помочь ему здесь, на земле. Это предопределено, Джекдо, и ты не должен прикладывать усилий, чтобы разыскать женщину, которую любишь. Вес, что я могу, — это заверить тебя, что она обязательно придет, когда наступит время.

Другой юноша, не достигший просветления, воспитанный так же, как Джекдо, в грубости и дикости нравов британской армии, на его месте, должно быть, просто фыркнул бы и принялся разглагольствовать о том, что самое главное — это его собственная жизнь, а остальное пускай катится к черту. Но Джекдо выслушал деда очень внимательно.

— Значит, я должен просто ждать? — спросил он после паузы.

— В настоящее время для тебя это будет верным выбором.

— Я сделаю так, как должен.

Джекдо поклонился трем чародеям и внезапно рассмеялся, развеяв торжественную серьезность атмосферы. Его бабка взглянула в этот момент на него глазами женщины и подумала, как он привлекателен. Потомки мастера Захарии придвинулись ближе друг к другу и продолжили разговор о тайнах, пока над дикими заливами Скарборо не забрезжили первые лучи солнца.

— Леди и джентльмены, предлагаю вашему вниманию резной серебряный колокольчик, украшенный изображениями папы Клемента VII, проклинающего мздоимцев. Что вы мне предложите за этот раритет? Кто сказал: пятьдесят фунтов? Пятьдесят фунтов — раз. Шестьдесят фунтов? Семьдесят фунтов? Благодарю вас, мадам…

Руки взлетали вверх, как пробки, и речь аукционера привычно замедлилась. Двадцатый день «самого знаменитого в истории аукциона» подходил к концу. Прошло уже больше двух недель с тех пор, как галерея в Строберри Хилл превратилась в зал распродажи. Коллекция Горация Уолпола пошла с молотка, что вызвало бурную реакцию как у прессы, так и у частных лиц.

Энн находила происходящее совершенно ужасным и считала, что это несмываемое пятно на репутации Уолдгрейвов, но Джордж только пожимал плечами. В прошлом ноябре его освободили из тюрьмы, проводив со всей торжественностью, а дома его встретили радостью и фейерверками. А затем он изъявил желание распродать драгоценную коллекцию, покинуть Строберри Хилл и отправиться за границу. Рядом с ним стояла Фрэнсис, которая стала еще прекраснее.

— Это ее рук дело! — разъяренно сказала Энн Элджернону. — Дрянная девчонка! Вот как она заботится о наследстве своего мужа! Впрочем, ее отец ведь продавал карандаши на улицах! Какое ей дело до английской аристократии?!

Элджи нахмурил брови, как мастифф.

— Тебе бы следовало быть поосторожнее, дорогая. Здесь слишком много посторонних ушей.

— Ничем не могу помочь, — всхлипнула Энн. — С тех пор, как в нашу семью вошла Фрэнсис Брэм, у нас сплошные неприятности. Сначала — смерть Джей-Джея, потом — заключение Джорджа, а теперь — еще и это!

Элджи хотел было рассудительно заметить, что Фрэнсис нельзя винить за первые два несчастья, но, взглянув в лицо Энн, передумал. Вместо этого он очень кротко произнес:

— В «Таймс» пишут, что коллекция ничего не стоит.

Элджи был прав. И мало того: пародии на каталог коллекции Уолпола, выдержавшие восемь изданий, включали в себя такие редкости, как бородавка с носа Оливера Кромвеля, зернышко яблока из Сада Эдема и кобылка от скрипки, на которой пиликал Нерон, любуясь на горящий Рим.

Энн, которой все это уже давно осточертело, накинулась на Элджернона:

— Этим газетчикам легко говорить! А нашему родственнику Горацию Уолполу пришлось потратить на это всю жизнь.

Когда Энн была хозяйкой Строберри Хилл, она испытывала настоящую гордость, показывая посетителям любопытное собрание рисунков, портретов, акварелей, драгоценных камней, мечей, урн, статуй, китайских ваз, книг, манускриптов, мушкетов, медалей, монет, гобеленов, колец и часов, — всю эту груду безделушек, накопленную одержимым коллекционером.

Но подделок в коллекции не водилось, и недооценивать уникальное собрание, как это делала «Таймс», было просто глупо и несправедливо. Ведь среди всякого хлама можно было найти портрет Екатерины Арагонской кисти Гольбейна, миниатюры Рафаэля, бюст Калигулы, сделанный при жизни императора, издание Гомера, принадлежавшее Александру Поупу, и множество редчайших драгоценных рукописей.

И вот теперь шла уже третья неделя распродажи и надвигалась четвертая; уже двадцать пять тысяч человек посетили аукцион. Лучшие рукописи, монеты и редкие издания книг заказал Британский музей, а подборка брошюр попала в Букингемский дворец.

— Леди и джентльмены, — произнес мистер Джордж Робине, аукционер из Ковент-Гардена. — Я предлагаю веер из страусовых перьев, ручка которого была наполнена крыльями бабочек. Говорят, что некогда этот веер принадлежал русской императрице и достался леди Лауре Уолдгрейв от неизвестного поклонника, предположительно, венецианского аристократа. Веер изначально не входил в коллекцию Уолпола и был добавлен к ней после смерти леди Лауры. Итак, пятьдесят фунтов?

— Да, — произнесла Энн, сидевшая в первом ряду и сжимавшая каталог затянутой в перчатку рукой.

— Пятьдесят фунтов предлагает вдовствующая графиня Уолдгрейв. Кто больше? Благодарю вас, сэр.

Начался торг. За спинами посетителей стояли Джордж и Фрэнсис; никто их не замечал. Снаружи их ожидала карета, готовая доставить молодую пару в Дувр: сегодня ночью им предстояло переплыть Ла-Манш, чтобы оказаться во Франции и начать новую жизнь. Они уже собрали двадцать тысяч фунтов на распродаже коллекции Уолпола, а мистер Робине утверждал, что сумма выручки может достичь тридцати пяти тысяч. Джорджу было все равно, что станется с домом его предков: он рассчитался с самыми крупными долгами, женился на вдове своего брата, и теперь уже больше ничто не удерживало его в Англии.

Он повернулся спиной к аукционеру, но Фрэнсис потянула его за рукав.

— Сейчас твоя мать проиграет торг, — прошептала она. — Ее противник представляет частного коллекционера, и он сейчас предложит двести фунтов.

— Пускай мистер Хикс сделает ей подарок.

— Джордж, как ты можешь быть таким жестоким? Из-за этого нас никто не любит.

— Двести фунтов, кто больше? — произнес мистер Робинс. — Кто-нибудь предложит двести десять фунтов? Нет? Двести фунтов — раз, веер леди Лауры Уолдгрейв. Двести фунтов — два…