Она подумала только о том, что те, кто упорно считали королевой Англии Екатерину, а Анну — лишь шлюхой, наложницей короля, теперь вынуждены будут замолчать.

— Значит, я — настоящая королева. — Слова ее прозвучали довольно глупо.

Саутвелл уставился на нее.

— Да, Ваша Светлость, — ответил он так, как будто она была умственно отсталым ребенком.

Но потом… О, потом грузная фигура Генриха загородила весь дверной проем. Он улыбался и шел к ней, протягивая руки, очень нежно поднял ее, словно Джейн Сеймур не существовало, и сказал:

— Ее больше нет. Этой зудящей раны, нашего позора. Милая, она умерла. Мы выберем желтый цвет для траура.

Так приятно было снова чувствовать себя в безопасности, знать, что доброе расположение Генриха защищает тебя от недоброжелателей. И все же глубоко в ее сознании засела одна крошечная свербящая мысль:

«Если он может говорить такое, может по-настоящему радоваться, узнав о смерти женщины, которая двадцать лет была ему верна, что, в таком случае, он скажет обо мне?»

И хотя он бережно баюкал ее на своих руках, от этой мысли ее охватил холодный озноб.

Генрих принимал участие в турнире. Его фигура выделялась среди других всадников. Он восседал на закованном в железо коне, одетый в доспехи, украшенные перьями — смеющийся разрушитель, впервые за многие месяцы испытывающий такую большую радость. Анна ждала ребенка, и Джейн, наконец, уступила ему после того, как он долгое время считался с ее целомудрием. Он веселился и танцевал с тех самых пор, как получил известие о смерти Екатерины. Едва окончилось Рождество и двор оправился от похмелья, как Генрих объявил о новой череде праздников. Все собрались с силами и вновь пустились в развлечения. И больше всех веселился король, хотя, по мнению многих, его веселье дурно пахло.

И вот пришло время начать поединок, показать всему миру, что в свои сорок четыре года он по-прежнему сильнее и выносливее всех. И пусть мадам Сеймур подумает о том, каким он может быть в постели. Соперник короля приветствовал его, подняв копье, мощные кони в тяжелых доспехах разошлись, готовые к бою. Сильные ноги Генриха вонзили шпоры в бока коня, всадники, грохоча доспехами, устремились навстречу друг другу, и затем — пустота: падение, ощущение страшной тяжести, навалившейся на грудь, и забытье.

— О Господи, он мертв, — сказал Норфолк и бросился к королю. — Король умер.

Кто-то оттащил тяжелую лошадь, придавившую неподвижное тело Генриха, другой наклонился над ним и приложил ухо к его груди. Но сквозь мощные доспехи невозможно было что-либо услышать.

— Он скончался, — сказал маркиз Экзетерский, его лицо, напоминающее лицо ворона, внезапно осунулось и приобрело землистый оттенок.

Со зловещей фамильярностью, будто играя роль в какой-то пьесе, Норфолк произнес: «Я сообщу королеве» — и, не дожидаясь, пока кто-нибудь его остановит, направился в королевские покои. И опять у него возникло ощущение предопределенности, непреложности происходящего, когда он, оттолкнув стоящих у двери придворных лакеев и не обращая внимания на дам из свиты королевы, предстал перед Анной. Поклонившись решительно и без церемоний, он посмотрел в темные, глядящие враждебно глаза женщины, которую он ненавидел больше всего на свете, и сказал коротко:

— Мадам, король мертв, он погиб в результате несчастного случая, произошедшего на турнире.

Картины будущего молниеносно пронеслись в сознании Анны. Елизавета слишком мала, чтобы наследовать трон. Новой королевой будет Мария, озлобленная, страдающая от многочисленных обид, обрушившихся на нее. Ее поддерживают могущественные лорды-католики, готовые сплотиться вокруг нее и возобновить борьбу. Если дочь Екатерины Арагонской придет к власти, Анне не будет пощады. Да и что в этом удивительного — она ведь тоже не щадила Марию.

— Помоги мне, Господи, — прошептала она, падая в обморок.

— Как вы можете быть таким жестоким, сэр? — сердито сказала леди Ли. — Она — на четвертом месяце беременности.

Норфолк мрачно посмотрел на нее. Ничто на свете уже не заставит его почувствовать хоть каплю симпатии к его племяннице.

— Факт остается фактом, — пробормотал он и молча вышел из комнаты.

Но, когда Норфолк вернулся на арену, он узнал, что Генрих только потерял сознание. Послав за всеми окрестными докторами, его перенесли в спальню и уложили в постель. Так он пролежал два часа, и всем казалось, что его жизнь висит на волоске. Затем он пришел в себя, отделавшись синяками, царапинами и шумом в голове.

Эту новость принес Анне сам доктор Баттс. Его удивило, с каким огромным облегчением было воспринято его сообщение, однако ему не понравился вид ее побелевших губ, растянутых в улыбку, когда она его благодарила.

— Оставайтесь в постели, Ваша Светлость. День-два, не больше. Вы перенесли серьезное потрясение.

— Да, да, — ответила она слабым голосом. — Все это меня ужасно расстроило.

Ему хотелось знать, что она имела в виду, когда сказала «все это». Правду ли говорят, что Анна застала короля с Джейн Сеймур, сидящей у него на коленях, и, прежде чем ее яростный крик предупредил их о ее появлении, она успела увидеть, как большие руки Генриха гладят грудь трепещущей от страстного желания фрейлины.

— Дай вам Бог здоровья, Ваша Светлость.

— Спасибо, доктор Баттс.

Она опять натянуто улыбнулась, и он подумал, что девушки, которую он когда-то навещал в Гевере во время эпидемии потницы больше не существует, что в ней совсем не чувствуется прежней энергии и жизненной силы. Жизнь представляется нам невеселой насмешкой, когда спектакль сыгран до конца, и все же в этом есть какая-то жестокая справедливость. Мантия Екатерины тяжелым грузом легла на плечи Анны, и теперь тем же путем шла недалекая, заурядная Джейн.

«Что поделаешь», — сказал про себя доктор Баттс.

А через шесть дней он, как и все представители его профессии, приучивший себя не принимать близко к сердцу человеческие страдания, с трудом сдержал приступ тошноты, когда его вызвали в покои королевы и он увидел то, что ждало его там. На полотенце лежал мертвый плод, крошечный, но с уже сформировавшимися ручками, чем-то напоминающий хрупкую, изящную морскую звезду. Не требовалось специального осмотра, чтобы понять, что это был мальчик.

Комнату наполняли ужасные звуки, усугублявшие и без того тяжелую атмосферу: королева выла. То был не плач, не всхлипывания и не рыдания, а звериный вой. От этого звука по спине доктора пробежала дрожь, и самое большее, что он мог сделать, — это раздвинуть тяжелые занавеси кровати и пробормотать привычные слова утешения, которые говорят женщинам в подобных обстоятельствах. Но она его даже не слышала. Комок боли и страданий, она лежала в такой же позе, как ее мертвый сын, поджав колени к подбородку и глядя прямо перед собой, и из ее открытого рта выходили наружу эти нечеловеческие звуки.

— Дайте, дайте ей это, — торопливо сказал он, роясь в нагрудном кармане в поисках самого сильного снотворного, которое можно было ей дать, не опасаясь, что оно причинит ей вред. — Ее необходимо привести в чувство к приходу Его Светлости.

— А он знает?

— Да, он знает. — В его ушах до сих пор стоял крик Генриха, полный не муки и не горя, а ярости.

— Как она посмела, как она посмела потерять моего мальчика? — кричал он. — Эта женщина, должно быть, неспособна рожать сыновей. Я начинаю думать, что так и буду вечно мучиться.

И он метался по комнате, бормоча что-то себе под нос и ругаясь шепотом.

Постепенно волнение во дворце улеглось. Анна заснула под действием порошков, маленький трупик — все, что осталось от принца Уэльского — унесли прочь, Генрих напился. Потребив изрядное количество вина и узнав, что Анна пришла в себя и ее можно видеть, он прошел по коридорам, тяжело ступая и все еще морщась от боли, которую причиняли ему ушибы, полученные на турнире, и когда он дошел до ее спальни и, рывком распахнув дверь, появился на пороге, глаза его горели ненавистью.