Я вернулась в шоу-бизнес, но и тут удачи не было. Имя ничего не значило и давало возможность разве что выступать во второсортных клубах Лас-Вегаса. От этого я отказалась. Теперь мне было сорок четыре — не самое подходящее время начинать все сначала, особенно когда речь идет об изначально ненадежном деле. У меня не было ни малейшего желания повторить судьбу бедной Милдред Харрис.

В том же самом 1952 году мои пути с Чарли пересеклись вновь. Я жила в маленьком арендованном доме в Голливуде с мамой и Чарли-младшим. Однажды раздался телефонный звонок от адвоката, чье имя показалось знакомым, и который оказался сыном человека, бывшего одним из адвокатов Чарли двадцать пять лет назад. После пяти минут формальностей он перешел к делу.

— У нас проблема, и вы можете помочь, — сказал он. — Чарли нужна любая помощь.

Он изложил в деталях то, что я уже читала в газетах и слышала от друзей. Недавно Чарли уезжал на отдых в Европу. Власти не хотели разрешать ему въезд в Соединенные Штаты, им давно многое не нравилось: то, что он не подавал заявления на получение американского гражданства, его слабость к маленьким девочкам вдвое моложе его самого, и вдобавок в некоторых кругах его считали членом коммунистической партии.

— Они стараются сфабриковать такое дело против него, чтобы он никогда не мог вернуться назад, — сказал адвокат.

— А я тут при чем? — спросила я. Я благополучно стерла из памяти свою последнюю встречу с Чарли и помнила только его жестокость. Как смеет его представитель обращаться ко мне?

— Вас собираются вызвать в суд, — ответил он. — Его собираются обвинить в аморальном поведении. Вы имеете к этому прямое отношение, поскольку они подняли то заявление во время вашего развода с ним в 1927 году. Их интересуют такие фразы, как «неподобающее сексуальное поведение» и «извращения».

— Боже правый, — вздохнула я, хватаясь за сигарету. — Все это было так давно. Зачем вытаскивать это наружу? У меня столько воспоминаний о недостатках Чарли, но они никак не угрожают Америке.

— Вот поэтому вы можете помочь, — сказал он. — Вас никто не просит изображать из него святого. Вас просят только о честной игре. Если оставить в стороне личные обиды, то это страшная несправедливость со стороны властей делать то, что они пытаются. Они не просто вышвырнули его из страны, что было бы нелепо. Они дождались, пока он выехал на отдых, и срочно сфабриковали дело, чтобы помешать ему вернуться. Поведение такого рода понятно в тоталитарной стране, но неприемлемо в нашей.

Он предложил мне предоставить хорошую юридическую консультацию.

Как нелепо, думала я, что из всех женщин в жизни Чарли я оказалась единственной, кого правительство могло вызвать в суд выступать против него. Адвокат сказал мне, что Уна О'Нил не может свидетельствовать против него, даже если бы пожелала. Милдред Харрис умерла в сорок три года от алкоголизма. Полетт Годдар теперь была связана с Эрихом Марией Ремарком, за которого впоследствии вышла замуж, и было неизвестно, где она находится. Джоан Берри не могла быть свидетелем, так как, согласно решению суда в связи с признанием отцовства она была помещена в психиатрическую лечебницу. Другие женщины, сыгравшие определенную роль в его жизни, либо умерли, либо были бесполезны. Эдна Первиэнс жестоко страдала от алкоголизма, и в конечном итоге несколькими годами позже ее постигла мучительная смерть. Рыжеволосая Мерна Кеннеди умерла в тридцать пять лет, как писали газеты, от сердечного приступа. Только Лита Грей с пожелтевшим заявлением о разводе была доступна.

Двадцатого октября 1952 года я отправилась в Отдел по иммиграции и натурализации Министерства юстиции США. Адвокат, который должен был представлять меня как свидетельницу, провел со мной добрые полчаса в коридоре, прежде чем началась церемония. Он проинформировал меня о моих правах в качестве свидетеля на правительственных слушаниях, предназначенных определить, будет ли дано разрешение Чарли Спенсеру Чаплину вернуться в Соединенные Штаты.

— Нервничаете? — спросил он.

— Очень, — ответила я.

— Постарайтесь успокоиться. Эти ребята знают свое дело, но когда они попытаются втоптать вас в грязь, я наброшусь на них. Там, где будет возможно, я скажу: «Это конфиденциальная информация, касающаяся мужа и жены, и если вы не хотите отвечать на этот вопрос, вы не обязаны». Тогда вы скажете: «Учитывая, что мы тогда были мужем и женой, это конфиденциальная информация, и я предпочту не отвечать на этот вопрос».

Он вручил мне карточку, где была напечатана эта формулировка, и сказал, что будет сидеть прямо передо мной. Он был так хорошо подготовлен и настолько уверен, что я именно так и поступлю, что мне вдруг вздумалось сказать:

— Вы знаете, я ведь могу одурачить вас и вашу идеальную юридическую фирму. Я могу решить распять Чаплина.

Он посмотрел на меня так, словно я дала ему пощечину.

Один эксперт и два следователя сели за длинный стол. Присутствовал стенографист. Эксперт начал: «Настоящим ставлю вас в известность, что я инспектор по вопросам иммиграции Службы Соединенных Штатов по иммиграции и натурализации, в коем качестве уполномочен по закону принимать свидетельские показания под присягой от любого лица, относительно права иностранца находиться, въезжать, жить и оставаться в Соединенных Штатах. Я желаю получить от вас заявление под присягой касательно права Чарли Чаплина въезжать, возвращаться или оставаться в Соединенных Штатах. Ставлю вас в известность, что любое заявление, которое вы сделаете, может быть использовано против м-ра Чаплина в любых судебных процессах».

Я дала присягу и ответила на обычные вводные вопросы, такие как сколько мне лет, где я живу и т. д. Потом внезапно, милый д-р Джекил превратился в мрачного м-ра Хайда:

— До брака с м-ром Чаплином у вас с ним были интимные отношения?

— Да, — сказала я, сбитая с толку неожиданным натиском.

Оставшуюся часть слушаний, которые длились бесконечные сорок пять минут, они не сдавались. Они были искушенными инквизиторами, и ставили вопросы так, что был очевиден их настрой сокрушить Чарли. Адвокат, когда дело принимало крутой оборот, напоминал мне о конфиденциальности информации между мужем и женой, но они не были намерены церемониться. Они хорошо подготовились к слушаниям; они знали обвинения в моем заявлении о разводе наизусть, и, безусловно, изучили всю дополнительную информацию из других источников. Они знали, что мне было пятнадцать лет, когда начались наши интимные отношения с Чарли. Они знали, что мы поженились после того, как я забеременела и отказалась делать аборт.

От спальни они переключались на вопросы политики:

— Перед вашим замужеством с м-ром Чаплином в 1924 году вы обсуждали с ним политические вопросы?

— Нет, не думаю, что я знала что-либо о политике. Я и теперь не разбираюсь в ней.

— Он говорил вам когда-либо, что сочувствует коммунистическому движению? Или мировому коммунистическому движению?

— Нет.

— Вам известно, что м-р Чаплин вкладывал деньги в коммунистические организации?

— Нет, я ничего не знаю об этом.

— Встречался ли Чарли Чаплин с известными членами Коммунистической партии?

— Я не знаю, с кем он встречался. На моей памяти никаких разговоров о коммунизме не было.

Потом они вернулись в спальню. Эксперт Альберт Дел Джерико сказал:

— Позвольте мне зачитать слова заявления от 27 января 1924 года: «Примерно за четыре месяца до упомянутого развода ответчик» — имеется в виду Чарли Чаплин — «назвал знакомую девушку и сказал истице» — то есть вам, — «что он слышал о вышеназванной девушке такое, что позволяет ему считать, что она может захотеть участвовать в действиях извращенного характера, и попросил истицу» — то есть вас — «пригласить ее как-нибудь в дом, чтобы вместе развлечься». Вы помните это?

Адвокат прочистил горло и назвал это конфиденциальной информацией. Но Дел Джерико не сдавался; он насел на вопрос о так называемых извращениях:

— В вашем заявлении о разводе, находящемся в главном суде первой инстанции в Лос-Анджелесе вы утверждаете среди всего прочего, что поведение м-ра Чаплина и проявления интереса в сексуальных отношениях между вами и им были ненормальными, неестественными, извращенными и непристойными. Вы утверждали это?