Они пришли, наконец, с Уордроубом к единогласию, выбрав промежуточный вариант, платье, достаточно облегающее, чтобы показать изгибы тела, но достаточно скромное и скрывающее ноги и грудь. Мама была счастлива. Во время работы над эпизодами в дансинге мое имя и фотографии стали часто появляться в газетах и журналах. Об этом позаботился Джим Тулли; хотя это был мрачный человек, не делавший секрета из того, что недолюбливал меня — и по этой причине всех, кто работал в «Золотой лихорадке», — он профессионально делал свое дело.

К этому времени, всячески показывая свое почтение к моей маме, Чарли вышел с предложением: он чувствовал необходимость в интересах картины показываться со мной вместе на людях. «Чем больше ее будут видеть и узнавать, тем лучше это будет не только для фильма, но и для ее собственной карьеры в дальнейшем, — сказал он. — Я не предлагаю Лите ходить на премьеры и приемы вдвоем. С нами всегда будет моя невеста — Тельма Морган Конверс — Тельма Вандербильт. Я намерен представлять Литу как свою протеже. Уверен, от этого будет только польза».

Мама задала множество вопросов. Она посовещалась с дедушкой. Наконец, она сказала Чарли, что не возражает. При условии, что всегда будет какой-то другой сопровождающий взрослый, а я буду возвращаться в разумное время.

Я должна была сказать маме, что она делает большую ошибку.

Но я этого не сделала.

Так все началось.

Началось с приглашения на премьеру фильма Дугласа Фэрбенкса, куда надлежало явиться в вечерних туалетах. За день до премьеры по этому случаю в наш дом было доставлено длинное платье, но не от лица Чарли, чье имя на посылке могло вызвать подозрение, а от лица Charles Chaplin Film Corporation, что превосходно обезличивало подарок. Мама и дедушка были невероятно взволнованны. Дедушка осмотрел платье со всех сторон, сказал, что короткий лиф был бы лучше, и после этого неохотно одобрил.

Перед домом показался локомобиль Чарли, и к нашей двери направился шофер. Чарли не вышел, но предоставил возможность наблюдать его и Тельму Конверс через окно. Увидев Тельму, дедушка был удовлетворен. Меня поцеловали и благословили на мой самый важный первый в жизни прием. Я чувствовала себя совсем взрослой.

Чарли приветствовал меня, подвинувшись так, чтобы я села между ним и девушкой, и представил мне ее. Она улыбалась, хотя и слегка натянуто. Я призналась, что волнуюсь, и это заставило его рассмеяться. «Успокойся, — скомандовал он. — Я сопровождаю двух самых сногсшибательных красавиц сегодняшнего бала».

Возле кинотеатра блистала гламурная публика. Повсюду были кинозвезды, многие приветствовали Чарли. Некоторые — Лайонел Бэрримор, Мэри Майлс Минтер, Жан Хершольт и Мэй Мюррей — заметили, что нет нужды называть мое имя, что они и так уже знают обо мне из газетных публикаций, и были щедры на комплименты. Мэри Пикфорд увидеть никак не удавалось, но Дуглас Фэрбенкс, напомнивший мне красивого и беззаботного артиста цирка, обнял Чарли в переполненном фойе, словно огромный медведь. Чарли представил меня Тому Миксу, от него разило виски, и выглядел он совершенно нелепо в своем белом ковбойском наряде. Чарли был достаточно мил с Миксом, которого называл «соседом по улице», но когда актер оставил нас, и нам показали наши места, проворчал: «Не выношу этого парня. Он не перестает играть роль. Зачем делать это за пределами студии? И с какого, интересно, он Запада? Из западного Голливуда?»

Я не помню ничего о фильме Фэрбенкса, кроме того, что ужасно нервничала и была на седьмом небе от счастья. Мы закончили, когда уже зажглись фонари, и шофер отвез нас в маленький придорожный ресторанчик, тихий и недорогой, где люди кино были нечастыми гостями. Чарли заказал бифштексы для нас троих, и, не спрашивая о наших предпочтениях, проинструктировал официанта, чтобы их прожарили как следует. Лишь после этого он начал комментировать фильм. «Конечно, это пустячный фильм. Из тех, что скоро забываются, — сказал он. — Но ошибочно не воспринимать Дага Фэрбенкса всерьез. Он не очень хороший актер, но у него такое мощное обаяние, что даже самый нудный и безвкусный фильм с его участием не может провалиться. Я считаю, что критики, и вообще кто угодно, зря тратят время, распекая Фэрбенкса и Валентино — и даже Тома Микса — за то, что они плохие актеры. Если, оказываясь на экране в сценах с другими исполнителями, вы можете заставить зрителя смотреть только на вас, это уже искусство. А Фэрбенкс доминирует везде».

Они отвезли меня домой, и шофер проводил до дверей. Домашние ждали меня, чтобы услышать рассказы о вечере. Дедушка через пять минут уже отправился в постель, но, как я потом узнала, наутро в деталях обо всем расспросил маму.

Неделей позже мы вместе с Чарли и Тельмой пошли на званый ужин к мистеру и миссис Голдвин. Я чувствовала себя немного неловко в обществе Фрэнсис, жены Сэма Голдвина и некоторых гостей, но сам м-р Голдвин сразу же мне понравился. Чарли чрезвычайно любил его и всегда со смехом вспоминал, как тот коверкает английский язык. Он говорил мне и Тельме, когда мы шли на ужин: «Если бы Сэм делал эти ошибки умышленно юмор был бы потерян, а вместе с этим и шарм. Именно его простодушная наивность так подкупает».

Потом он припомнил один свой любимый голдвинизм:

— Как-то раз Сэм спросил молодого актера, откуда он приехал, и юноша сказал «Из Айдахо, сэр». Сэм посмотрел на него и сказал: «Прекрасно, молодой человек, но здесь это слово произносят „Огайо“».

Смеясь, Чарли добавил:

— Только не позволяйте его английскому языку вводить вас в заблуждение. У Сэма Голдвина безупречный вкус.

На следующий год мне довелось посетить десятки званых ужинов в доме Голдвина, и я хорошо его узнала, но его простота и теплота поразили меня в первый же вечер. Я очень отдаленно была осведомлена о его порядочности и как продюсера, и как человека, но мне приходилось много слышать об этом в последующие годы. И когда в 1950-е годы Чарли поливали грязью, многие влиятельные люди Голливуда сочувствовали ему молча, Сэм Голдвин был одним из немногих, кто открыто выступил в защиту Чарли.

В течение ужина о кино особенно не говорили, это было необычно, поскольку в 1924 году и фильмы, и кинобизнес были почти единственным предметом разговоров в Голливуде. После десерта нам показали экранизацию книги Джозефа фон Штернберга «Охотники за спасением» (The Salvation Hunters), этот фильм стал дебютом для молодой актрисы Джорджии Хейл. Я сочла этот фильм тяжелым и претенциозным, большую часть времени камера снимала мусорные банки в темных аллеях. Я видела, как пару раз м-р Голдвин едва сдерживал зевоту.

Чарли, с трудом переносивший неумелое искусство с претензией на тонкий вкус, тем не менее, нашел немало добрых слов. «Этот Штернберг теряет время, — сказал он за кофе. — Но ему хочется верить. Он явно серьезно относится к камере. Он видит то, что немногим режиссерам хватает ума и сил видеть: что возможности кинокамеры практически безграничны. Любич — еще один из таких немногих. Он умеет, как никто, без всякой пошлости показать комичность секса».

Я боялась открыть рот, но остальные участвовали в разговоре — включая Тельму Конверс, которая бесила меня тем, что была такая хорошенькая и умела так хорошо говорить. Она выслушивала очередной приговор Чарли — большинство фильмов, выходящих в Европе и Голливуде, он считал подражательными, посредственными, не способными использовать художественные возможности — а потом спокойно называла этих людей и картины достойными уважения и объясняла, почему так считает. Чарли терпеливо слушал ее.

Чувствуя себя с каждой минутой все более ничтожной, в тысячный раз я гадала, что он может находить во мне, когда ему доступны такие сногсшибательные, блестящие и умные женщины, как Тельма Конверс. Я думала: почему, даже почтительно выслушивая ее рассуждения, он снова обращает ко мне этот свой особый взгляд.

Ужин и неразрешенный спор закончились рано, как и большинство вечеров в будние дни, когда назавтра предстояла работа над картиной. Дворецкий готов был подать мне жакет, но Чарли, видя, что Тельма болтает с Голдвином, взял жакет из его рук и сам выполнил его работу. Он сказал мне вкрадчиво: