Здесь, в номере отеля «Амбассадор», я поняла, как я опустошена, и какую зависть испытываю. Я все еще любила Чарли и все еще хотела быть его женой. Полетт обладала всем, чего не хватало мне тогда — когда у меня был шанс. Она была знающей, открытой, внушала доверие и была женщиной, созданной для мужчины. У меня были деньги и карьера. И мне некуда было идти.
С 2500 долларов в неделю мой заработок в водевиле снизился до 550; я все еще была популярна, но перестала быть сенсацией. Парадоксально: хотя я чувствовала, что все время совершенствуюсь как исполнительница, шоу-бизнес становился для меня все меньше чудом и восторгом, и все больше — тяжелым физическим трудом и изнурительными репетициями. Теперь, когда моя популярность стала убывать, самое время было уйти.
Но тут мне на голову свалилось известие, что мои денежки утекли, и мне придется остаться в шоу-бизнесе, чтобы платить по счетам. Это казалось невозможным. Кто вообще способен потратить 625 000 долларов менее чем за сто лет? Я достала карандаш с блокнотом и обнаружила, что это вполне возможно и мне это удалось. Гонорар моих адвокатов составил 200 000 долларов. Дополнительный гонорар в размере 16 000 долларов был уплачен моему дяде Эдвину Макмюррею, который зашел как-то раз после развода вечерком поужинать к моему дедушке, ответил на пару моих правовых вопросов и после этого выставил счет. (Дедушка и я гневно протестовали, и дело дошло до суда, который постановил, что я должна заплатить). Мой дом стоил 90 000 долларов. Я вложила 80 000 долларов в ценные бумаги для мамы. Я вложила 75 000 долларов в безотзывный (за исключением случая тяжелой болезни) фонд в National City Bank of New York.
Я слишком доверяла советчикам, утверждавшим, что для бывшей жены Чарли Чаплина нужен антураж. Я останавливалась в самых дорогих отелях и обедала в самых дорогих ресторанах. Постоянные парикмахеры и маникюрши. Друзья и друзья друзей рассматривали меня как миссис Денежный Мешок и приходили ко мне, особенно в начале Депрессии со своими проблемами, плакали, что им нужна операция, и они вернут деньги в следующем месяце. Я отдавала тысячи долларов в долг, и никогда мне их не возвращали, а я никогда и не ждала.
Остальные деньги растворились, по крайней мере, таяли на глазах. Я хотела одарить весь мир, и почти преуспела в этом. Я всегда норовила оплатить счет, и почти всегда это удавалось. Я платила за всех. И все любили меня.
Помимо исчезновения 625 000 долларов, я обнаружила с помощью простой арифметики, что постоянно тратила больше, чем зарабатывала в водевиле. Я платила в среднем 28 долларов в день за номер в гостинице, еду и попутные мелочи за себя и Глэдис; Глэдис получала 60 долларов в неделю; мой гастрольный менеджер получал 250 долларов в неделю; мой агент имел 10 процентов от моего заработка; двум моим пианистам я платила по 250 долларов каждую неделю. Я оплачивала железнодорожные билеты не только для Глэдис, пианистов и для себя, но и для жен пианистов. Я платила, платила и платила. Страховка, реклама, новые сценические платья, новые песни, транспортировка декораций, чаевые, лекарства, налоги.
И ничто не возвращалось ко мне.
Я начала не на шутку пить. Я ни разу не пропустила и не испортила выступления из-за алкоголя, но я стала зависимой: мне нужна была порция, чтобы начать утро, и пара глотков каждый час, чтобы быть в форме в течение всего дня. Я не была экспериментатором, который в конечном итоге выбирает один вид алкоголя. Мне годилось все — виски, ром, джин — вкус каждого был не лучше другого, главным для меня был эффект. Любой алкоголь мог стимулировать меня, когда я хотела чувствовать себя самой милой и популярной девушкой на вечеринке, мог успокоить меня, когда я не находила себе места, мог ввести меня в полузабытье, когда мне нужно было уснуть.
Алкоголь подавлял мой аппетит в отношении как еды, так и мужчин. Я могла жадно набрасываться на чипсы и орешки на импровизированных сборищах после спектаклей, но дома, в гостинице или в кафе я нередко заказывала еду, а когда ее приносили, не могла заставить себя потрудиться над ее пережевыванием. Глэдис качала головой и жаловалась, что при таком рационе даже птичка зачахла бы. Я же пила, смеялась и поддразнивала ее: «Чего ты боишься, Глэдис, что меня сдует ветер? Да я крепкая, как вол. К тому же, если я не ем, то и не толстею, верно?»
Что касается мужчин, то мне удалось не наделать много ошибок. Я насмотрелась, как девушки в объятиях мужчин направлялись в сторону ближайшей спальни, (выпивка придавала им храбрости), и боялась, что это всего лишь вопрос времени, когда я стану ветераном подобных ни к чему не обязывающих приключений. Конечно, у меня было несколько подобных историй, но все-таки, сохраняя остатки чувства собственного достоинства, я взяла себе за правило: никогда, как бы я ни напилась накануне, не просыпаться утром в постели с незнакомцем. И я следовала этому правилу и, если была сильно пьяна, не подпускала к себе ни одного мужчину на пушечный выстрел.
Много ли я пила? В 1935 году я не особенно считала. Отчасти потому что не слишком беспокоилась, но главным образом, поскольку выпивка всегда была у меня под рукой. Я могла указать на другого и сказать: «Этого алкаша пора поместить в лечебницу». Но я не была пропойцей. Я могла смеяться и петь громче остальных на вечеринке, но никогда не устраивала истерик, подобно некоторым девушкам, никогда не швыряла стаканы об пол или в стену, никогда не причиняла гостям дискомфорт. Я всегда играла в своем шоу и делала все от меня зависящее. Мне просто было нужно знать, что бутылка под рукой, и я была уверена, что это всего лишь временное состояние; что бросить это не проблема, когда я буду готова.
Большой перерыв наступил, когда я очень в этом нуждалась. Мне предложили роль на пару с Милтон Берл в национальной компании, что было очень важно для меня. Я согласилась, освободилась от своих обязанностей в водевиле, очень довольная, что буду играть вместе с Милтон, которая вскоре стала одной из моих лучших подруг, — уверенная, не знаю почему, что это путешествие будет очень важным для меня и я каким-то образом найду себя.
Мы репетировали четыре недели, и это было так трудно и интересно, что мысль выпить мне просто не приходила в голову. Мы все были полны надежд. К несчастью, национальная компания оказалась не очень-то национальной. Через восемь недель шоу закрылось.
Я восприняла провал шоу как свой собственный и вернулась к бутылке. Я часами сидела в кресле, не двигаясь — разве только для того, чтобы налить выпивки или закурить сигарету, — поглощенная математической игрой под названием: «Куда делись 625 000 долларов?» Я испытывала непреодолимую тягу позвонить детям и маме по междугородной связи, но Глэдис отговаривала меня, потому что мой язык заплетался. Тогда я говорила: «Ладно, я буду ждать». И немедленно звонила. Иногда я звонила, а мама говорила, что дети проводят уик-энд с отцом, и спрашивала: «Почему ты пьешь?» В другие разы я звонила и разговаривала с каждым из мальчиков по часу или больше, радуясь, какие они милые молодые люди, и прикусывая язык, чтобы не закричать: «Приезжайте ко мне, дети! Приезжайте и позвольте вашей маме любить вас!» Мама спрашивала, что я делаю на Востоке, что я хочу доказать, зачем я пью, и почему я не еду туда, где мне надлежит быть.
— Я не знаю, мама… — говорила я.
На самом деле я знала. Я была вдали от этих трех человек, которых любила, потому что мне было стыдно показаться им на глаза. Я была пьяницей. Мама этих чудных замечательных мальчиков — была пьяница. И трусиха. И неудачница, полная неудачница. И притворщица: сколько я поднимала шуму по поводу своего желания быть взрослой, а теперь не умела принять собственную зрелость.
Мой агент Луи Ирвин пригласил меня в свой офис через пару недель после фиаско с мюзиклом и предложил тур в Европу.
— Твоя карьера под угрозой, дорогая, — сказал он, дымя сигарой. — Но я заключил своего рода сделку с европейскими агентами. Ты сможешь играть в театрах British Gaumont Theatre Chain по Британским островам и в паре второсортных театров. Если ты согласна отправиться по этому маршруту, а честно говоря, только на таких условиях они согласны заказывать тебя, они гарантируют тебе звездный статус в афише выступлений «Кафе Депарее» в Лондоне.
