В те дни Чарли был убежден, что он не так велик, как все утверждали. Его просто воротило, когда он слышал, что его объявляют гением; его бесило уже само слово. «Я всего лишь маленький грошовый комедиант, пытающийся заставить людей смеяться. Они ведут себя так, будто я король Англии», — жаловался он. Раболепие тоже раздражало его, как это было в тот день, когда он обедал в ресторане в Санта-Монике с миссис Уильям Вандербильт и сэром Биербомом Три. Шеф полиции Санта-Моники явился в ресторан арестовать миссис Вандербильт, поскольку она совершила мелкое правонарушение публичного курения сигареты. Но, приблизившись к столу, он узнал Чарли. Не менее минуты он извинялся за то, что побеспокоил, и буквально свернул себе шею, пока ретировался. Рассказывая в деталях этот инцидент несколькими годами позже, Чарли фыркал: «Ублюдок. А если бы миссис Вандербильт была убийцей или заразной больной? Этот идиот, наверное, и тогда извинялся бы передо мной только из-за того, что она сидит за одним столиком со мной».
Тем не менее втайне Чарли испытывал трепет оттого, что любовь к нему и к его работе исходила от самых разных людей. Некоторые выдающиеся личности, такие как Бернард Шоу, Падеревский и Черчилль, восхищались им и искали его общества, но интеллектуалы, как класс, пока еще не интересовались им. В 1920 году большая их часть отказывалась воспринимать его, вероятно потому, что всякий любимец масс автоматически вызывал подозрение. Однако некоторые критики уже начинали видеть, что его искусство можно расценивать и интерпретировать нелинейно. Его стали сравнивать с Диккенсом, Нижинским и Льюисом Кэрроллом.
И в этой любви не было никаких примесей, даже зависти. Было восхищение этим кокни, который всего несколько лет назад зарабатывал 50 долларов в неделю, а теперь имел миллион. И было сострадание. Когда этот трогательный Бродяга ежился от холода под ледяными порывами ветра, у зрителей зуб на зуб не попадал. Многие отмечали, что он обладал сверхъестественной способностью менять настроение в мгновение ока. Один восторженный критик называл его «хамелеоном в поиске цвета».
Поклонение ему было таким безмерным, что женитьба в возрасте двадцати девяти лет на шестнадцатилетней Милдред Харрис вызвала сплетни и осуждение лишь у небольшой части публики. Маленький Бродяга не мог сделать ничего плохого.
На фоне самых невероятных событий, происходивших в киноиндустрии в 1920-м, женитьба Чарли могла выглядеть совершенно нормально. Как предсказывал мой дедушка, содержание картин настолько вышло из-под контроля, что недалеко было и до цензуры. Хотя моя семья старалась оградить меня от знакомства с неприглядными фактами голливудской жизни, я знала то, что знали все: многие актеры, продюсеры, директора и другие люди кино в свободное от работы время не отказывали себе ни в пьянстве, ни в самом откровенном разврате. Процветание города и истории стремительного успеха породили психологию наплевательства, а скандальные небылицы создавали представление, что все бесконечно напиваются, все балуются наркотиками, и все друг с другом спят.
Множество сплетен о греховности людей кино, вероятно, или были придуманы, или сильно преувеличены, но факт остается фактом: кино тогда всячески идеализировало грех; шел вал фильмов, где наркотики, беспробудное пьянство, легкость измен и разводов выглядели фешенебельно и интригующе, а следовательно, пусть и неявно, они приветствовались.
Единственные фильмы, которые мне разрешал смотреть дедушка, — фильмы с Чарли Чаплином. «Чарли не опошляет жизнь», — говорил он. И дедушка, безусловно, был прав. Мир выбрал Бродягу и отвел ему особое место, а человеческие мерзости проходили мимо, не затрагивая его. Ему редко удавалось избежать грязи, но он неизменно выходил из самых отвратительных ситуаций таким же светлым, благородным и оптимистичным, каким был вначале.
Что касается дедушки, по его мнению, Чарли Чаплин был единственным оправданием кинематографа. Все остальные в киноиндустрии были дикари, варвары и распутники, полные решимости растлить все и вся, и, следовательно, все они были способны лишь опошлить и изуродовать облик и душу его любимого Голливуда. Он ни за что не позволил бы мне приблизиться даже на пушечный выстрел к киностудии, несмотря на мамины и бабушкины увещевания, что он чересчур нетерпим. Он рассердился даже, когда моя лучшая подруга Мерна Кеннеди решила выступать на сцене. Мы с Мерной встречались в школе танцев. Это была миловидная, рыжеволосая девочка, она хорошо танцевала и ей предложили небольшую роль в водевиле. Это расстроило дедушку, и хотя он оставался любезным с Мерной, но всегда был не в своей тарелке, когда я приглашала ее к нам домой.
Одним из наших соседей и маминых друзей был Чак Рейснер, заместитель директора Чарли Чаплина. Как-то раз Чак позвонил в нашу дверь — дедушки, к счастью, дома не было — и обратился с предложением. «Мы начинаем снимать короткометражный фильм, и он может представлять интерес для тебя, Лиллиан, — сказал он маме. — Это очень интересная история — м-р Чаплин назвал ее „Малыш“ — и для некоторых сцен нам нужны малыши. Если хочешь, я могу дать роль Лиллите. Много не заплатят, и это будет недолго, но зато будет прекрасный опыт для нее».
Мы с мамой загорелись. На следующий день мы появились в студии Чаплина, не забыв «забыть» сообщить об этом дедушке. Чак объяснил, что закон Калифорнии предусматривает два правила относительно съемок детей: я должна всегда иметь взрослого сопровождающего, и мои школьные занятия не должны прерываться; Комитет по вопросам образования должен посылать в студию учителя каждый будний день, пока я буду участвовать в съемках.
Мы договорились, что подпишем контракт, согласно которому в качестве сопровождающего лица будет выступать мама, и вдобавок она будет сама работать в массовке. Чак пошел провожать нас к центральным воротам, но по пути задержался у одной двери. «Раз вы здесь, можете встретиться с м-ром Чаплином, если он не очень занят», — сказал он и постучал в дверь.
Я бросила выразительный взгляд на маму, у которой земля начала уходить из-под ног Мне предстояло встретиться лицом к лицу с Чарли Чаплином, что для двенадцатилетней девочки в 1920 году было равносильно встрече с господом Богом.
— Войдите.
Предложив нам подождать, Чак вошел в комнату. С моей стороны двери я могла видеть Чарли Чаплина — Чарли Чаплина! — сидящего за длинным столом и озабоченно листающего кипу бумаг, пока Чак разговаривал с ним. На нем не было костюма бродяги, как в тот день, когда я удрала от него в ресторане. Я видела нахмуренного человека лет тридцати пяти, чьими фотографии были полны газеты и журналы. Когда Чак кивком головы пригласил нас войти, от волнения у меня подгибались колени.
При всех моих тревогах и сомнениях в себе в свои двенадцать лет я не была совершенным ребенком, я была обучена хорошим манерам, я была приветлива и умела владеть собой при знакомстве с людьми. Тем не менее, когда мы вошли в тот небольшой, опрятный офис, мои ладони стали влажными, и я была уверена, что не смогу вымолвить ни словечка. Я чувствовала себя неуклюжей дурнушкой. За день до этого я стояла перед зеркалом в полный рост в театральной позе, в восторге от своей начавшей развиваться груди. Теперь же, наоборот, я ее стеснялась, и хотя была одета достаточно скромно, предпочла бы, чтобы на мне было пальто, скрывающее грудь полностью.
Великий человек не поспешил вскочить с места с преувеличенной галантностью, но когда нас представили, приподнялся и улыбнулся. В его сине-фиолетовых глазах светилась душевность. У него были маленькие руки и ноги, непропорционально большая голова и гибкое тело, и, как я заметила, слегка выдающиеся вперед зубы. Он был сдержанно изыскан и выглядел импозантно.
«Приятно познакомиться», — сказал он, слегка кивнув маме. Так же сдержан он был и со мной, но взял мою руку и пожал ее. Он заметил, что я слегка отстранилась, и, безошибочно связав это с тем, что мои ладони были постыдно мокрыми, еще шире улыбнулся: «Ты — прелестная девочка, милая». Прежде чем я подала голос, чтобы поблагодарить его, он отпустил мою источающую влагу ладонь и сказал Чаку так, словно меня там не было: «Очень хорошо, что она будет у нас работать. Потрясающие глаза. Она напоминает мне ребенка на картине „Возраст невинности“».
