Нас проводили через десяток из пятидесяти трех спален в основном здании, каждая из которых была уникальна. М-р Херст показал нам множество великолепных гобеленов и обратил внимание на один — свое последнее приобретение. «Я заплатил за него сто тысяч, но трудно судить, какова его истинная стоимость, — сказал он. — На днях я собираюсь оценить его». Нас повели в главную столовую, которая славилась своим массивным золотым жезлом из Ирландии и потолком XVI века из Италии. Мы увидели гигантскую кухню, где почти каждым блюдом заведовал отдельный шеф-повар, и гигантские морозильные комнаты, где тысячами висели тушки пернатых, по большей части выращенных и умерщвленных здесь же. Нам показали и собственную спальню м-ра Херста. «Эта кровать принадлежала кардиналу Ришелье, — сказал он с улыбкой, — но я сделал для нее современный матрас». Мы видели систему междугородной телефонной связи, соединяющей все его издательские центры, что позволяло мгновенно связаться с любым из сотрудников.

Потом мы осмотрели сады, необъятный зоопарк, частный аэропорт, стадо баранов, конюшню, — словом, все. Нам показали плавательный бассейн. «Он построен из греческой колоннады и отделан мозаикой. Он стоит сто тысяч, — сообщил м-р Херст и обратил наше внимание на летний домик: — Алебастровая тарелка ручной работы, которую вы видите над этой группой колонн, привезена из Италии из дворца Доры. А теперь я покажу вам еще один бассейн».

Чарли, уже слегка обалдевший, пошутил: «Два бассейна? А второй для чего — ополаскиваться?»

Второй был гигантский. «Этот стоит миллион долларов, — объяснил м-р Херст — Над ним более двух лет трудились итальянские художники. Видите лазуритовые мозаики?»

Чарли, голодное дитя лондонских трущоб, почтительно присвистнул.

Некоторые из нас провели оставшуюся часть дня возле бассейна — естественно, того, что стоил миллион долларов. Я думала — пожалуй, почти злорадно, — о том, насколько лучше я смотрелась в купальном костюме, чем Грета Гарбо. Это было жестоко с моей стороны, но я завидовала ее великолепной красоте, и у меня не было иных козырей, кроме хорошей фигуры. Она разговаривала тихо и, видимо, серьезно с Джоном Гилбертом, который, несомненно, боготворил ее, и, казалось, испытывала неловкость оттого, что ее широкие плечи и массивные ноги были открыты.

Чарли и Мэрион по-прежнему сторонились друг друга. Он был поглощен разговором с д-ром Милликеном, а она оживленно болтала то с одним, то с другим по паре минут и ни с кем конкретно. Наконец, она подсела ко мне и сказала: «У нас не было возможности поговорить друг с другом, не так ли?»

Оглянувшись украдкой, она достала из пляжной сумки, висевшей на плече, металлическую флягу и бумажный стаканчик. Она налила в стаканчик бесцветную жидкость и подмигнула мне. «Шампанское, — призналась она. — Для меня это материнское молоко. Обожаю. У. Р.[7] убил бы меня, если бы увидел. Он в своем кабинете, работает. Но ты же не настучишь на меня?»

Я покачала головой. Она предложила стаканчик мне, и я снова замотала головой. Ухмыльнувшись, она выпила украдкой и убрала все обратно.

— Да, кстати о материнском молоке, ты же мать? — заметила она со своим обезоруживающим заиканием. — В тот вечер, когда мы встретились в «Амбассадоре», я не могла поверить, что ты ждешь ребенка. Ты выглядела потрясающе. Ты знаешь, я ведь завидовала тебе! Я думала, что я царица бала, а потом появилась ты и присвоила мою корону.

А ты присвоила моего мужа, хотела сказать я. Но не стала, поскольку эта женщина, которую я знала так мало, была слишком мила и дружелюбна, чтобы сердиться на нее. Пола Негри — вот та выводила меня из равновесия. А Мэрион была такая открытая, не агрессивная и симпатичная, что я, пожалуй, не очень расстроилась бы, если бы она в тот же момент призналась мне, что они с Чарли были любовниками.

— Как мило, что вы говорите это мне, мисс Дэвис. На самом деле я…

— О, называй меня Мэрион, — прервала она меня. — Давай будем друзьями, хорошо?

— Конечно.

— Я встречаю здесь столько чванливых людей, что просто приятно встретиться с нормальным человеком. Конечно, я не всех их не терплю, — она усмехнулась. — У. Р. воплощенное чванство, а я без ума от него. И твой Чарли — тоже из этих, а я его тоже обожаю.

Поспешно, но не оправдываясь, она пояснила свои слова.

— Ты понимаешь, я не имею в виду ничего такого. Я имею в виду, что он хороший друг.

Она снова оглянулась и глотнула еще.

— Нет, мне не следует называть твоего мужчину чванливым. Ты ведь любишь его, как сумасшедшая. Я же вижу.

Мне становилось все приятнее и приятнее с ней общаться.

— Ты права, я люблю его, — сказала я. — Но я не слепая. Он бывает ужасно официальным, когда стремится к этому.

— Правда? Ты знаешь, чего я никак не могу понять в Чарли? Когда ты меньше всего ожидаешь от него, когда он важничает дальше некуда — он может ввести тебя в заблуждение, а потом вдруг все переиграет и начнет с неподражаемым юмором смеяться над собой. Ты замечала?

— Да, — солгала я. Я редко замечала, чтобы Чарли, самый смешной человек в мире, обращал свой юмор на самого себя.

— Не то, что те двое, — сказала Мэрион, понизив голос и показывая подбородком в направлении печальной Гарбо и Гилберта, сидевших не менее чем метрах в пятнадцати от нас. — У них роман, а они сидят словно на похоронах. Посмотри на них. Ты видела когда-нибудь такие прекрасные лица и притом такие печальные? Джонни настоящий мужчина, все от него без ума, кроме этой шведки. Он был в моем доме в Санта-Монике дважды за последний месяц, и оба раза лил слезы оттого, что шведка не выходит за него замуж!

Она помотала головой, словно хотела сказать: что может быть хорошего в жизни, когда нет чувства юмора? Со временем, я увидела, как успешно Мэрион справляется со своими обязанностями, но она верила, что жизнь предназначена для удовольствий и не скрывала этого.

Мэрион поспешно спрятала свой портативный бар, и я поняла почему: к нам приближался м-р Херст. Он сердечно держался со мной и заботливо с Мэрион.

— Мэрион, сколько раз тебе говорить, что не следует сидеть на ветру, если ты не одета? — распекал он ее.

Ветра не было. Солнце шпарило отчаянно. На ней была легкая шаль.

Она ответила очень спокойно и терпеливо, как по заведенному обычаю:

— Да еще немного и мы расплавимся. Будь хорошим мальчиком, иди полюбезничай с гостями.

— Не пойду, пока не наденешь свитер. Я велю кому-нибудь принести его для тебя.

Мэрион вздохнула, поднялась и встала на цыпочки, чтобы дотянуться губами до его подбородка:

— Ну, ладно, иду, ей-богу, ты хуже всякой бабы.

Она подмигнула мне и удалилась. Он зачарованно смотрел ей вслед. Хотя ему предстояло прожить еще двадцать шесть лет, он так и не женился на Мэрион Дэвис. Но она была рядом, когда он умирал. Считая бал в отеле «Амбассадор» и этот уик-энд, мне довелось встретиться с Уильямом Рэндольфом не более пяти-шести раз. Я слышала ужасные истории о его бессердечии и злоупотреблении фантастической властью и уверена: нет дыма без огня. И все же я относилась к нему с искренней любовью, несмотря на то, что всегда находила его несколько пугающим. Херст, которого знала я, был совершенно лишен высокомерия или жестокости. Несмотря на Сан-Симеон, он был одним из наименее претенциозных людей, которых я встречала. Когда он говорил, что заплатил сотни тысяч долларов за то, и миллион долларов за это, он скорее констатировал факт, чем пытался щегольнуть своим богатством.

Полная свобода передвижения была лозунгом в Сан-Симеоне, но существовало одно правило, которому гости должны были подчиняться: ужин накрывали в главной столовой в семь часов вечера и ни минутой позже.

У м-ра Херста была система ротации, и гостей рассаживали всякий раз на новые места, так что на ужине мы с Чарли оказались ближе к главе стола, чем на обеде; мне выпала честь сидеть справа от м-ра Херста. Ужин оказался таким роскошным, что изысканный обед, который был у нас днем, показался поспешным перекусом. Широкий выбор вин из огромного винного погреба был гордостью матери Херста, Фебы. Лакеи ходили вокруг, передвигая сервировочные столики, уставленные всеми мыслимыми видами мяса и дичи, овощей и салата. Обслуживание было превосходным, а еда — отменной.