На студии на следующий день я встретила Джорджию Хейл. Было что-то извращенное в том, чтобы видеть собственную замену, видеть ее в своей раздевалке и на площадке, где до этого была я, видеть, как с ней обходительны сотрудники компании — как еще совсем недавно были со мной. Но она казалась такой приветливой, что я не могла быть нелюбезной с ней. Я была мила, несмотря на мои подозрения — от которых никак не могла отделаться, — что она была дружна с Чарли не только на картине. Мне было стыдно так думать, ведь у меня не было никаких оснований, но после бала в отеле «Амбассадор» мое доверие к Чарли сильно пошатнулась.
Оказалось, что у Джорджии в тот день не было работы. Чарли уже много раз снимал и переснимал эпизоды с Маком Суэйном, но поскольку он считал эти сцены визуальным каркасом фильма, то настаивал на их повторении. Среди них была та знаменитая сцена, где Чарли на грани голодной смерти готовит на обед свой башмак. Несколькими месяцами раньше я наблюдала, как дни напролет он работал над этой сценой, и думала — как и все другие, — что она давно закончена и забыта. Но в тот день ему пришло в голову снимать все сначала.
Добиваясь совершенства, он варил огромный черный башмак в кастрюле, помешивал его, вынимал, раскладывал на блюде и начинал аккуратно разрезать, в то время как Мак зачарованно наблюдал. (К этой завороженности, как я узнала позже, примешивалось отвращение. Двумя месяцами раньше бедный Мак пять дней подряд упорно работал над этой сценой с поеданием башмака. Башмак и шнурки были сделаны из лакрицы, которую он — и Чарли тоже — после этого просто возненавидели. Тогда в течение пяти дней на съемках и пересъемках, происходивших одна за другой, он сидел на лакричной диете, а потом несколько дней вообще ничего не мог есть. То же самое было и с Чарли. И теперь им обоим опять предстояло пройти через все это. Чарли подал порцию башмака Маку, и они приступили к трапезе. Блистательный мастер превращал мерзкий башмак в аппетитное блюдо; Чарли нарезал его так, словно режет гвинейскую курицу, наматывал шнурки на вилку, как спагетти, и при виде их пира вы бы не усомнились, что он приготовил королевское блюдо.
Все — и особенно Мак — вздохнули с облегчением, когда Чарли объявил: «Ну, вот, на этот раз, надеюсь, получилось». Потом он вспомнил, что на площадке нахожусь я, объявил перерыв и повел меня поздороваться с сотрудниками. Он был даже обходителен с мамой, и, казалось, гордится мной. Чего я не могла понять, так это той легкости, с какой он отключал это чувство гордости; так другой человек выключает свет.
Чтобы скоротать время, я начала с маминой помощью учиться шить. После чудовищных первых проб я сшила несколько платьев, вызвавших у Чарли восторженное одобрение. «Лита, это настоящее искусство! — восклицал он. — Они не хуже тех, что мы могли бы найти в Париже!». Конечно, они вовсе не были такими уж восхитительными, но их несомненным достоинством была дешевизна.
Меня всегда озадачивало отношение Чарли Чаплина к деньгам. Я знала, что его мучительная нищета в детстве, когда он редко знал наверняка, что ему удастся поесть, сильно способствовала его скаредности, доходившей порой до глупости. Помню, как много раз он говорил о том или ином человеке, которого оставила удача: «Вы только посмотрите на него? Было время, когда Голливуд был у его ног. Но он думал, что деньги так и будут течь рекой, и тратил их быстрее, чем они поступали, он не сделал ни одного вложения, не отложил ни пенни. Теперь он ждет подачек. Такого не случится со мной». И все же ничто не может объяснить его непоследовательности. Чарли был непостижим, он мог тратить огромные деньги на щедрые вечеринки, но при этом пользовался теннисным мячом еще долго после того, как тот терял последний ворс и переставал пружинить. Никто не знал, как он собирается распорядиться своим по праву заслуженным состоянием, и меньше всех он сам. Он мог сказать: «Мы идем к Голдвинам на ужин в следующий четверг», или: «Мы приглашены к супругам Де Милль», — не понимая, что хотя я не стремилась шикарно одеваться, но сам факт моего появления раз за разом в одних и тех же платьях отражался и на нем. Я говорила об этом Коно, который обещал довести это до внимания Чарли. И конечно, он не делал этого, но перед очередным мероприятием я доводила это до внимания Чарли сама.
Он велел Коно открыть для меня счет в недорогом универмаге.
Бывало, что Чарли приходил домой поздно ночью и, хотя, вероятно, он был самым неутомимым тружеником в кино, я не могла поверить, что он проводил по шестнадцать-восемнадцать часов на студии день за днем без исключения. Будучи слишком робкой, для того чтобы начать выходить в свет и уличать его во встречах с другой женщиной, я стала проверять его довольно примитивным, но достаточно логичным способом. Я устраивала ему сюрпризы, неожиданно встречая его в его постели. Если он отговаривался тем, что слишком устал для секса, я высказывала предположение, что знаю, отчего он так устал. Если же он радовался моему присутствию и занимался любовью со мной, я говорила себе, что зря подозреваю его.
Обычно он был счастлив, обнаружив меня в постели, и любил меня. Но я не сразу поняла (хотя он с гордостью признавался мне в этом за многие месяцы до того), что он был сексуальным гигантом, о каком многие женщины могут только мечтать. Он был секс-машиной в образе человека, и даже в свои тридцать с лишним мог заниматься любовью по десять раз за ночь, а его шестой раз был таким же энергичным, как первый. Следовательно, с точки зрения возможности измены все это ничего не давало.
Маленькое частное расследование показывало, что меньше всего стоило опасаться Мэрион Дэвис. То, что они время от времени спали, было фактом, который я доказала для себя позже. Но в то время мне казалось очевидным, что чуждая предрассудков Мэрион относилась всерьез лишь к одному человеку — к Уильяму Рэндольфу Херсту, по крайней мере, по финансовым соображениям. Она держала дом в Беверли-Хиллз, а Херст проводил большую часть времени у себя в Сан-Симеоне. Но он был без ума от нее и осыпал ее всеми богатствами мира, и она не стала бы подвергать риску эту прекрасную ситуацию, втягиваясь в серьезные отношения с Чарли Чаплином, или с кем-либо вообще.
Беспокоили меня газетные сообщения о том, что он видится с такими экзотическими искусительницами, как Пола Негри. Пола Негри была восхитительной смесью немецких и польских кровей с амплуа сверхискушенной роковой женщины, для которой секс — средство разрушения. Я отнеслась к этому серьезно, особенно когда вспомнила, что Чарли как-то раз довольно много мне о ней рассказывал. Он называл ее самым чувственным животным, какое когда-либо встречал.
Я молилась, чтобы мне никогда не пришлось встретиться с ней лицом к лицу, но когда супруги Любич пригласили нас поужинать и посмотреть экранизацию «Запретного рая» (Forbidden Paradise), я узнала, что она тоже должна там быть. Я наотрез отказалась идти. Чарли требовал объяснить, почему.
— Чего ты боишься? — допрашивал он. — Ты знаешь Эрнста и Вивиан, которые были очень любезны с тобой. Ты знаешь некоторых других гостей, которые там будут. С какой стати ты вдруг предъявляешь ультиматум?
— Я не хочу встретить там твою подругу.
— Какую подругу, черт подери? Что за таинственность?
— Полу Негри. Я не хочу встречаться с ней.
— Полу? Почему, объясни ради бога!
— Потому что я думаю, что у вас с ней продолжается роман, и я умру, если мы окажемся все вместе в одной комнате.
Чарли на секунду потерял дар речи, а потом сказал:
— Что я теперь должен делать? Позвонить в сумасшедший дом и сказать, чтобы они приехали и забрали тебя? Что за бред, Лита? У меня роман с единственной дамой по имени «Золотая лихорадка», и она отнимает каждую секунду моего времени. А теперь прекрати этот идиотизм и иди одеваться!
То, что Пола Негри в 1925 году была самой популярной фам-фаталь экрана, было не случайно. Все на Paramount, кто имел с ней дело, жаловались на ее взрывы бешеного гнева и непомерные запросы. (Одного лимузина ей было мало, ей требовалось два, чтобы второй следовал за тем, в котором едет она.) Но это никак не влияло на ее огромный магнетизм. С того времени, как мы вошли в дом Любича в тот вечер, она была в центре внимания, даже когда не говорила ни слова. Она сидела во французском кресле, в сверкании бриллиантов и в скандальном декольте. Это была самая удивительная женщина, какую я когда-либо видела.
