Решив, что мы будем одеты как Наполеон и Жозефина, он немедленно — и сам лично — заказал костюмы. Когда они прибыли, как раз перед балом, я волновалась, что моя беременность испортит грациозные линии платья императрицы, но Чарли показал, как крой исторического костюма делает выпуклости незаметными. Потом, удовлетворенно улыбнувшись, он сказал: «Так или иначе, ты не представляешь, насколько тебе повезло. Другой Наполеон так и не смог сделать свою Жозефину беременной».
Это был один из тех немногих драгоценных моментов, когда он хотя бы вскользь упомянул о своем грядущем отцовстве, и я не могла не сделать свой комментарий:
— О чем это ты? Ты чувствуешь, что тебе повезло?
Улыбка исчезла.
— О, чрезвычайно! — сказал он с саркастической ноткой в голосе, повернулся и вышел из комнаты.
Даже горечь из-за холодности Чарли не могла омрачить мою радость от костюма. Платье было волшебным. Бархатное, бледно-голубое, с щедро расшитой искусственными жемчугами и бриллиантами верхней частью корсета, с завышенной талией и бесстыдным декольте. Мама, волновавшаяся не меньше моего, выложила бархатное платье, перчатки и инкрустированную драгоценными камнями диадему и помогла мне одеться. Длинные, глубокие складки юбки совершенно скрывали мою беременность. Мама надела диадему на мою голову, повернула меня так, чтобы я могла видеть себя в зеркале, и заявила: «Ты великолепна, Лиллита. Дедушка с ума сойдет, если увидит, насколько открыт лиф, но ты — настоящая мечта!»
Я поцеловала ее и поспешила в комнату Чарли, чтобы предстать и дверном проеме во всем имперском величии, словно в раме. Чарли, полностью одетый в наполеоновский костюм, стоял перед собственным зеркалом, внимательно осматривая себя и пытаясь решить, с правой или с левой стороны груди приколоть орден Почетного легиона. Когда я вспомнила фотографию моего дедушки, на которой орденская ленточка была слева, Чарли кивнул и принял предложение. Потом, отступив от зеркала, чтобы иметь лучший обзор, он с особой тщательностью пристроил на голове широкую шляпу, просунул правую ладонь за борт мундира и секунду или две внимательно изучал свое отражение. Потом взглянул на меня, сказал: «Ты выглядишь прелестно — пойдем», — и зашагал походкой императора из комнаты.
Бал был ослепительный. С высокого потолка огромного зала свисали вращающиеся хрустальные люстры, бросающие цветные блики на созвездие знаменитостей, заставляя сверкать их бриллианты и жемчуга. В баре предлагался огромный выбор напитков, хотя, кажется, все пили шампанское, по всему залу тянулись столы с закусками, начиная от множества разных видов канапе до блинчиков, подогреваемых на огне в закрытой посуде. Стол украшали ледяные фигуры в обрамлении листьев мяты и папоротника и декораций из папье-маше, подобранных по контрасту или в тон. Снующие официанты были одеты в атласные панталоны до колен, черные башмаки с серебряными пряжками, белые парики и прочие атрибуты костюма французского суда в пору его расцвета. Эрл Бертнетт и его оркестр отеля «Балтимор» играли безостановочно, и зал гудел от оживления.
Даже гул тысячи голосов, звуки музыки, звяканье тарелок и стаканов не взволновали моего невозмутимого императора, остановившегося при входе с нашим приглашением в руке. Мелькали тысячи лиц, некоторые полностью измененные гримом и прической, но в большинстве своем узнаваемые немедленно. Возле нас были шах и арабская танцовщица — Рудольф Валентино и Наташа Рамбова. Позади них стояли Лилиан и Дороти Гиш, одетые, как героини фильма «Сиротки бури» (Orphans of the Storms), и разговаривали с Джоном Гилбертом в образе принца Давило. Кроме них, я заметила сестер Дункан, Вивиан и Розетту, в виде Топси и Евы, и супругов Любичей, одетых как Ромео и Джульетта. Это было комическое зрелище, так как Любич не смог скрыть корсетом свой толстый живот и не жевать длинную сигару. А неподалеку болтал в кругу друзей Уильям Рэндольф Херст, знаменитый американский газетный магнат, наряженный Генрихом VIII.
Не понадобилось много времени, чтобы вокруг Чарли собрались поклонники, и как только у нас появились немногочисленные, но внимательные сопровождающие, Чарли успокоился. Я в очередной раз была озадачена: это казалось нехарактерным для него, так как обычно он не искал внимания. Я никак не могла понять Чарли: он не терпел лести, когда был единственным артистом, когда же вокруг были другие — а в тот вечер так оно и было — он боялся, что его обойдут вниманием.
Мэрион Дэвис, одетая в очаровательное белое довоенное платье с кринолином, пересекла зал, подошла к нам и обняла Чарли. Впоследствии мы так хорошо узнали друг друга, что делились подробностями личной жизни, но в ту первую встречу она меня игнорировала. А я не возражала. Я с удовольствием смотрела на нее. Она была очень хороша собой и полна жизни, на свое заикание она так мило не обращала внимания, что оно было привлекательным, и она так женственно льнула к Чарли, что я была скорее польщена, чем расстроена.
Еще я была польщена тем, что мужчины хотели танцевать со мной, и я танцевала то с одним, то с другим, хотя и просила знаком разрешения у Чарли, а он кивал в ответ. Каждый делал мне комплименты, и пусть я смущалась и краснела, но должна признать, что большую часть этого вечера чувствовала себя самой красивой женщиной в зале, который означал для меня весь мир. Я себе нравилась; впервые за долгое время я чувствовала себя чистой и защищенной, и я была личностью. В эти чудесные часы я была Жозефиной и очаровывала всех своей красотой и утонченностью.
У стола с закусками я неожиданно услышала: «Привет, королева!» Я обернулась и увидела Джона Берримора, покачивающегося из стороны в сторону, как маятник, и держащего в руке тарелку с горой мяса, солений и оливок. Протягивая мне тарелку, он величественно произнес: «Немного простой пищи для моей очаровательной императрицы».
Он был одет как Гамлет и был неприлично пьян. Когда я улыбнулась и покачала головой, он поставил тарелку на стол и сказал сонно: «Не могу винить вас. Эту бурду привезли сюда наши отважные солдаты из Франции в 1918 г. И она ожидала здесь своего часа. Никто не догадался поставить в холодильник. Нет слов! Наши отважные солдаты сражались за нас, а мы даже не поставили ее в холодильник. Пойдемте, я научу вас танцевать фанданго, меня научила одна роскошная дама из роскошного публичного дома. Не могу вспомнить ее имя».
Он увел меня от стола с едой, но было очевидно, что он не в состоянии танцевать. К счастью, он вовремя понял это и позволил мне отвести его к ближайшему свободному дивану. «Сядьте со мной», — сказал он, и я подчинилась. Когда я отказалась от сигареты, предложенной им, официант в атласных панталонах приблизился с подносом с напитками, и Джон махал ему рукой, пока не получил коктейль. «Дай тебе бог, храбрый солдат. Эта униформа тебе особенно к лицу. Будь я сегодня потверже на ногах, я бы стоя отдал тебе честь».
Официант улыбнулся и ушел.
— Никому ни слова, — сказал Джон, и замолчал, чтобы сделать несколько шумных глотков, — но этот нубиец-официант, который только что отошел, мой сын. Я проверил его IQ, и он оказался 201, что означает гениальность. Я заставил его дать торжественную присягу, что когда он умрет; он оставит свой мозг лучшей школе официантов.
Он отпил снова. Его глаза смотрели поверх стекол на низкий вырез моего платья.
— Вы очень забавный, — сказала я, слегка нервничая.
— А вы — очень пухленькая спереди, моя императрица, — сказал он с наглостью, которая в своей чрезмерности воспринималась безобидной. — У меня твердые убеждения относительно груди: я убежден, что грудь должна быть твердой. У меня железные убеждения относительно молочных желез.
В смущении я поспешила сменить тему. Яне могла вспомнить, женат ли он, и спросила:
— С кем вы пришли сюда сегодня?
— С обольстительной юной леди. Но кто-то обольстил ее, пока я искал свою шляпу и пальто.
Он вздохнул:
— Правда… в том, что она обозвала меня пьяницей, неотесанным чурбаном, и кучей других имен, отражающих мой родительский и супружеский статус, и бросила меня.
