Я оплакивала маму. И, остолбенев при мысли, что и дедушка узнает обо мне и Чарли, я стала оплакивать себя, свое потерянное детство.

Когда я проснулась утром, кровать была пуста, а мамы нигде не было видно. Я заснула в кресле, и кто-то укрыл мои ноги пледом.

Мама, полностью одетая, вошла в комнату и, подойдя к зеркалу, стала причесывать волосы, которые и без того были причесаны. Она держалась отчужденно, но не враждебно. Она только что позвонила бабушке, сказала она, чтобы сообщить, что мы решили заночевать здесь, что все в порядке и скоро мы вернемся. Я ожидала, что она станет обсуждать прошедшую ночь, но она не делала этого. От ее самообладания мне было не по себе.

Коно встретил нас под лестницей и сказал:

— М-р Чаплин редко завтракает в воскресенье в обычное время, но я вижу, вас можно обслужить уже сейчас, если вы хотите.

Мама сказала, что мы хотим уехать, и попросила заказать такси для нас.

— В этом нет необходимости, — сказал он. — Я распоряжусь, чтобы Фрэнк отвез вас.

Безликий шофер отвез нас домой на локомобиле. Почти всю дорогу стояла напряженная тишина. Наконец, не в силах больше сдерживать свое беспокойство, я спросила:

— Ты же не скажешь дедушке, что произошло?

— Я не знаю пока еще, что мне вообще делать. Знаю только, что сегодня нам с тобой предстоит долгий разговор.

Дедушка ждал нас перед домом, и, показав Фрэнку, где остановиться, сам открыл дверь машины. «Самое время явиться домой», — сказал он неприветливо, но могу утверждать, он не был рассержен. К счастью он и бабушка легли спать рано и не волновались, утром же они тоже не успели хватиться нас до того момента, когда мама позвонила.

Бабушка налила кофе и расспросила обо всех гламурных деталях чаплинской вечеринки. Дедушка, который никогда не признавался в своем интересе к подобным мероприятиям, ухитрялся оставаться в зоне слышимости, притворяясь, что не любопытствует. Не упомянув даже вскользь ни обо мне, ни о своей болезни, мама дала увлекательный и емкий отчет о проведенном дне и вечере. По крайней мере, дедушка с бабушкой казались довольными, что она ничего не упустила.

В середине дня мы с мамой отправились на долгую прогулку. Мы говорили. Она говорила неэмоционально, так что поначалу создавалось впечатление, что она безразлично относится к случившемуся. Но я знала: она расстроена, сбита с толку и ей больно. Ее первый вопрос был: «Сколько времени это продолжается?»

Я уже долго лгала ей. Теперь я отвечала правдиво. Я начала с самого начала и рассказала все — от Тракки до вчерашнего вечера. Я защищала Чарли, настаивая, что сама преследовала его. Мама слушала, в ее глазах временами читалось отвращение, временами печаль. Но она казалась спокойной — зловеще спокойной.

— Я думала позвонить в полицию — сказала она, — чтобы его арестовали.

— Мама!

— И решила не делать этого — не потому, что хотела спасти твоего благородного м-ра Чаплина, но чтобы избежать ужаса судебных разбирательств. Потом я подумала сказать дедушке, и тоже решила не делать этого, поскольку дедушка просто взял бы пистолет и пристрелил его, а это тоже привело бы к суду.

Она сделала паузу.

— Лиллита, конечно, теперь уже слишком поздно читать, как ты говоришь, лекции. Я настаиваю только на одном. Ты закончишь картину, поскольку я не представляю, как объяснить людям — особенно твоему дедушке, — почему ты перестала сниматься. Но отныне, пока твоя работа в фильме не завершится, ты и этот человек не скажете друг другу ни одного слова, а тем более не проведете ни одной минуты вместе по поводам, выходящим за рамки картины. Ты должна дать мне слово. Если ты не подчинишься мне, уверяю, ты пожалеешь об этом.

— Он сказал, что хочет жениться на мне, — напомнила я робко.

Мама взглянула на меня и нахмурилась.

— Это действительно то, чего ты хочешь, Лиллита — в пятнадцать лет выйти замуж за человека его возраста? Что из этого получится? Физическая сторона перестанет быть важной очень быстро, поверь мне, я знаю. Деньги и комфорт? Да, это неплохо, но подумай, от чего ты отказываешься. От своей юности, Лиллита. У тебя никогда не будет шанса найти себя. Ты будешь бледной тенью человека, который живет только ради себя. Который будет какое-то время с тобой, пока не появится другая девушка…

Я настаивала, что она ошибается, но кто-то внутри меня знал, что она права.

В середине дня зазвонил телефон. Мама ответила и вывела меня из комнаты. Она сказала бабушке, что звонила подруга, но мне сообщила, что это был Чарли.

— Наглость этого человека просто невероятна. Он позвонил спросить, как я чувствую себя после вчерашнего приступа, но вел себя так, словно это было единственное, что случилось в его доме.

— Но он позвонил, — сказала я робко. — Значит, ему не все равно. Зачем он стал бы звонить, если бы не волновался за тебя?

— Чтобы понять, насколько ему следует волноваться за себя. Я сказала ему. Я сказала ему то же, что и тебе, — что ему запрещено иметь с тобой отношения, выходящие за рамки работы над «Золотой лихорадкой». Я сказала ему, что если он захочет убрать тебя из картины, я согласна расторгнуть контракт, но при условии, что никогда больше не увижу его.

Помертвев, я спросила:

— Что он ответил?

— О, он сделал вид, что ужасно расстроен тем, что я заняла такую позицию после того, как он заверил меня в так называемой любви к тебе, и т. д. и т. п. Но закончил словами, что если такова моя воля, то так тому и быть. Кстати, тебе, наверное, будет интересно узнать, что больше он не заговаривал о браке.

Я побежала наверх и хлопнула дверью, чувствуя нестерпимое унижение. Как она могла быть такой бессердечной, такой жестокой? Я лежала в постели и страдала. Странно, но минутами я испытывала противоестественное облегчение, что, наконец, все закончилось: я никак не могла смириться с тем, что он вытворял в постели — но это были только короткие мгновения. Мы любили друг друга, а теперь нам не суждено было увидеться вновь.

На студии на следующее утро Элф Ривз объявил, что всех сотрудников отпускают до завтра. Чарли позвонил и сообщил, что это один из тех дней, когда ему ни до чего. Я умирала от желания пойти в дом на Беверли-Хиллз, но не осмеливалась ослушаться маму.

В этот же день она призналась, что позвонила врачу, которого рекомендовал д-р Рейнольдс, и договорилась о визите. Она чувствовала, что пока еще далеко не в форме, хотя после субботнего вечера болей у нее не было. Она просто решила, что вероятно, она неправа — что если у нее что-то не в порядке, безрассудно не пойти к доктору. Эта не свойственная ей забота о собственном здоровье автоматически развеяла мой гнев и вселила в меня тревогу.

Я была обеспокоена, но в тот момент, когда была уверена, что ничем не рискую, подошла к телефону и позвонила в дом Чарли. Ответил Коно. Я назвалась и попросила м-ра Чаплина. Через минуту я услышала голос Чарли, сдержанный и немного отстраненный.

— Откуда ты звонишь?

— Из дома, — сказала я. — Все в порядке, я одна. Я… ты ненавидишь меня?

— Конечно, нет, глупенькая.

Он засмеялся, и его голос звучал более узнаваемо теперь, когда он сообразил, что я звоню не по принуждению.

— Можешь верить или нет, но в эту минуту я как раз стоял здесь, думая о тебе, и желая, чтобы ты позвонила мне. Я думаю, твоя мама чудовищно несправедлива. Она наговорила кучу гадостей, чего я не стерпел бы ни от кого другого, но я неисправимый оптимист, дорогая. Она изменит свое мнение. Она увидит, что нет ничего зазорного в том, что мы делали. А долго ее не будет? Ты можешь удрать и прийти сюда?

— О, боже мой, нет, я не смею теперь после того, как… А ты, разве ты совсем не боишься, что она сделает что-то плохое, если мы снова увидимся?

— Ну, это обычная материнская суета, — сказал он беспечно. — Никому она не собирается на меня доносить, и мы, все трое, прекрасно знаем это. Меня не устраивает перспектива не видеть тебя, но пока что я не пойду наперекор ее истерическим настроениям. Скоро она смирится. Со временем я хотел бы, чтобы ты сюда приходила. Я чувствую себя очень одиноким и мне нужна женщина.