– Ты решительный, Энди!

– Да, очень решительный. Это самое главное.

– А люди – просто пустое место. И, значит, им нельзя доверять.

– Что ты мне пытаешься доказать? – Майор шумно вдохнул, его голова откинулась назад, потом упала на грудь, и на губах показалась кровь.

– Да то, что ты трус! – заорал Эдриен. – Ты всегда жил в страхе! И до смерти боялся, как бы кто-нибудь этого не понял! В твоих доспехах зияет гигантская трещина… урод!

Из груди майора вырвался жуткий вопль – нечто среднее между гневным восклицанием и беспомощным всхлипыванием:

– Это ложь! Ты чертов краснобай…

И вдруг он осекся. Под слепящим альпийским солнцем произошло невероятное. И Эдриен понял, что если останется стоять, то погибнет. Майор выдернул руку из могилы, сжимая в кулаке веревку, затем, поднявшись, стал ею размахивать над головой. К другому ее концу был привязан гигантский крюк с тремя зубцами.

Эдриен отскочил влево и выстрелил из тяжелого пистолета в обезумевшего убийцу из «Зоркого корпуса».

Грудь майора разорвало. Стиснутая стальной хваткой веревка по инерции сделала еще несколько витков в воздухе: трезубый крюк вращался над головой, точно сорвавшийся с оси гироскоп. Майор перевалился через край скалы и рухнул вниз, его вопль повторило эхо, наполнив воздух звучавшим в нем ужасом.

Внезапно веревка задрожала, натянувшись, забилась на тонком настиле потревоженного снега.

Из могилы донесся металлический лязг. Эдриен обернулся. Веревка была привязана к стальному обручу, обнимающему ларец. Обруч лопнул. Теперь ларец можно открыть.

Но Эдриен не стал этого делать. Он подскочил к краю плато и заглянул в пропасть.

Под ним висело тело майора. Трезубый крюк вонзился ему в шею. Один зубец, проткнув горло, торчал изо рта.

Эдриен вытащил из ларца три запаянных металлических контейнера и уложил их в рюкзак Эндрю. Он все равно не смог бы прочитать древние рукописи. Да ему и не надо было этого делать: он знал, что лежало в каждом контейнере. Все три были невелики по размеру. Один был плоский, толще прочих, – в нем хранились рукописи, собранные полторы тысячи лет назад константинопольскими учеными, исследовавшими, как они считали, поразительный теологический алогизм – признание святого человека единосущим с Создателем. Над этой проблемой придется поломать голову новым поколениям ученых. Второй контейнер представлял собой короткий цилиндр. В нем лежал арамейский свиток, тридцать лет назад настолько перепугавший влиятельных политиков Европы, что в сравнении с этим документом померкли даже стратегические планы операций Второй мировой войны… Но был еще и третий контейнер – тоже плоский, не более восьми дюймов толщиной и около десяти длиной, в котором содержался самый удивительный документ из всех – исповедь на куске пергамента, вынесенная из римской тюрьмы около двух тысяч лет назад. Именно этот резервуар – черный, изъеденный ржавчиной посланец древности – и был самым ценным сокровищем константинопольского ларца.

Все три рукописи являются в той или иной мере опровержениями. Но лишь из-за исповеди, начертанной на римском пергаменте, могла разразиться катастрофа, какую не в силах вообразить человек. Но это уж не ему решать. Или ему?

Эдриен рассовал пластиковые бутылочки с лекарствами по карманам, сбросил рюкзак вниз на тропу, перелез через край плато, осторожно прошел по уступам и спрыгнул на камни рядом с бездыханным телом майора. Закинул тяжелый рюкзак за спину и стал спускаться по тропе.

Юноша умер. Девочка была жива. Вдвоем они уж как-нибудь выберутся из альпийских лабиринтов – Эдриен в этом не сомневался.

Шли они медленно. Их путь лежал к Церматтской ветке. Эдриен придерживал девочку, чтобы как можно меньше нагрузки приходилось на раненые ноги.

Он оглянулся на горную тропу. Вдалеке на фоне белой скалы висело тело майора. Его уже почти невозможно стало различить – только если знать, куда смотреть, – но оно было там.

Будет ли Эндрю последней жертвой, востребованной ларцом из Салоник? Неужели спрятанные в нем документы стоят стольких смертей? Такой кровавой борьбы, тянувшейся столько лет? У него не было ответов.

Эдриен знал лишь, что человеческое безумие неподобающим образом превозносилось во имя тайны. Священные войны ведутся испокон веков. И всегда будут вестись. Но он только что убил брата – вот какова цена за участие в этих неправедных войнах.

Он ощущал тяжкое бремя того, что нес за спиной. Он испытывал искушение вытащить металлические контейнеры и швырнуть их в бездонную глотку Альп. Пусть истлевают под дождями и снегами. Пусть альпийские ветры унесут их в небытие.

Но он не сделает этого. Слишком велика была цена.

– Идем, идем, – подбодрил Эдриен девочку и обвил ее левую руку вокруг своей шеи. Он улыбнулся, глядя в испуганное личико ребенка. – Мы выйдем отсюда – обязательно!

Эдриен стоял у окна, выходящего на темный массив нью-йоркского Центрального парка, в небольшом служебном кабинете музея «Метрополитен». Он разговаривал по телефону с полковником Таркингтоном. За столом сидел священник из Нью-Йоркского архиепископства монсеньор Лэнд. Время было чуть за полночь. Но армейскому офицеру, который звонил из Вашингтона в музей, сказали, что мистер Фонтин будет ждать его звонка в любое время.

Полковник сообщил Эдриену, что все документы, связанные с деятельностью «Зоркого корпуса», будут оглашены Пентагоном в свое время. Руководство министерства хочет избежать публичного скандала, который неминуем, когда станет известно о коррупции и заговоре в вооруженных силах. Особенно если окажутся вовлечены высокопоставленные чины. Это противоречит интересам национальной безопасности.

– Фаза первая, – сказал Эдриен. – Укрывательство.

– Возможно.

– Вы этим займетесь? – тихо спросил Фонтин.

– Тут замешана ваша семья, – ответил полковник. – Ваш брат.

– И ваш. Я-то смогу это пережить. А вы? А Вашингтон?

На другом конце провода воцарилось молчание.

Наконец полковник сказал:

– Я получил все, что хотел. А Вашингтон вряд ли сможет. Теперь, во всяком случае.

– Никогда не знаешь, что такое «теперь».

– Не учите меня. Никто не сможет вам запретить провести пресс-конференцию.

Теперь помолчал Эдриен.

– Если я решусь на это, могу я рассчитывать на официальные документы? Или вдруг откуда ни возьмись появится особое досье, описывающее…

– Со многими подробностями, – перебил его полковник, – поведение молодого человека с неустойчивой психикой, который колесил по всей стране, жил в коммунах хиппи, укрывал трех позднее осужденных дезертиров в Сан-Франциско… Не стройте иллюзий, Фонтин. Это досье сейчас лежит передо мной.

– Я так и предполагал. Я учусь. А вы дотошный. Который же из братьев чокнутый?

– Тут сказано даже больше. О том, как отец использовал свое влияние, чтобы сын смог избежать призыва в армию. К тому же ранее он состоял в радикальных молодежных организациях – сегодня эти ребята используют динамит в людных местах. Ваше весьма странное поведение в Вашингтоне и странные отношения с негром-адвокатом, погибшим при невыясненных обстоятельствах. Упомянутый адвокат подозревался в совершении преступных деяний. И так далее, и тому подобное. И это только о вас.

– Что?

– Наружу всплывает правда, задокументированная правда. Отец, который сколотил себе состояние, консультируя правительства стран, которые, как ныне считается, проводят враждебный нам курс. Человек, имевший тесные контакты с коммунистами, чья первая жена много лет назад погибла в Монте-Карло при очень странных обстоятельствах. Некая малоприятная закономерность. Возникает множество вопросов. Как вы думаете, Фонтины смогут пережить это?

– Меня от вас тошнит.

– Меня тоже.

– Тогда в чем дело?

– А в том, что решение должно приниматься не нами, и это решение касается не только нас с вами и нашей тошноты. – Полковник в гневе повысил голос, но быстро взял себя в руки. – Мне самому очень не нравятся эти мерзкие игры наших генералов. Я только знаю – или думаю, что знаю, – что, возможно, еще не пришло время публично обсуждать «Зоркий корпус».