Изображения помещались в «публичной» части семейного жилища, там, где принимали посетителей: установленные в деревянные оправы, — таблички внизу кратко излагали карьеру каждого лица, — они были соединены между собой ленточками или линейками, образуя настоящее генеалогическое дерево. И был обычай — в определенных случаях совершать жертвоприношения почетным предкам в соответствии с ритуалами, присущими семейному культу, который относился к церемониям, традиционно посвящаемым умершим, в римских семьях (опасались того, что как бы духи не рассердились, увидев, что ими пренебрегают).
Можно, впрочем, считать, что изображения несли не только «статичную» культовую функцию.
Они «работали» также на похоронах члена клана в особых условиях, описанных с восхищением, а равно и удивлением, греческим историком Полибием в середине II века до н. э.: «Изображение является маской чрезвычайного подобия как по форме, так и краскам. По случаю публичных жертвоприношений открывают оправы этих изображений, украшенных с большой изысканностью; когда умирает выдающийся член рода, в его похоронную процессию вводят маски, надетые на мужчин, чьи рост и общий вид наиболее похожи. Кроме того, фигуранты надевают тогу с пурпурной каймой, если они представляют консула или претора, пурпурную тогу, если речь идет о цензоре, тогу, расшитую золотом, если человек достиг триумфа и совершил какой-нибудь подвиг. Они величественно едут на колесницах, перед которыми ликторы несут пучки прутьев, топоры, другие символы магистратов в соответствии с почестями, которые оказывались им при жизни; прибыв к ростре, они один за другим садятся на стулья из слоновой кости. Прекрасный спектакль для молодого человека, влюбленного в славу и доблесть: кто не вдохновился бы, взглянув на изображения тех, чья доблесть блистательна, собранных, так сказать, «живыми и одушевленными»? Что еще более прекрасное можно было бы предложить?»
Представление продолжало надгробное слово, произнесенное одним из близких членов семьи (часто сыном), в котором восхваляли гражданские и личные добродетели умершего: он был грозным воином, блестящим оратором, великим генералом; под его командованием одержаны великие победы; он достиг вершины почестей, верха мудрости, главенства в сенате; честно преумножил свое состояние, имел много детей; одним словом, был в первом ряду. Восхваление продолжалось воспоминанием и обнародованием всех великих свершений, всех заключенных союзов, осуществленных предками, представленными в масках, начиная с самых древних.
И не важно, что эти восхваления смешивали миф с реальностью. Вспомним речь, которую произнес Цезарь о своей умершей тетке: «По линии матери моя тетя Юлия происходит от царей, по линии отца — связана с бессмертными богами. На самом деле от Анка Марция произошли Марции Рексы, и таково имя ее матери; от Венеры происходят Юлии, а мы являемся ветвью этого рода. Таким образом в ней объединяются священный характер царей, являющихся властителями людей, и святость богов, которым подчиняются даже цари». Важно, что в сердце Города торжественно утверждалось призвание одного рода осуществлять в силу традиции политическую деятельность и материальным подкреплением этого становилось шествие изображений.
Таким образом сложилась каста патрициев, и принято считать, что она окончательно сформировалась после 433 года до и. э., то есть эта дата является моментом, с которого для обретения доступа в консулат становилось необходимым на деле иметь хотя бы одного предка, облеченного этим званием. И действительно, каких-то сорок три семьи (римляне говорили gentes), насчитывавшие одного и больше консулов, претендовали впредь на исключительное право занимать высшие должности в Городе, где политическая и административная функции были тесно связаны с религиозной.
Потребовалось более шестидесяти лет соперничества, которое порой ставило Рим на край пропасти, для того чтобы патриции, наконец, допустили приобщение представителей крупных плебейских gentes к консулату: начиная с 367 года, один из двух консулов, избираемых каждый год, был плебеем.
Но семьи, для которых таким образом открывался доступ к власти, тоже скоро постарались основать касту знати, состоявшую из тех, чей отец или дед имели консульское звание. Конечно, сам институт нобилитета, как и его юридические следствия, исходившие, скорее, из социальной практики, чем из конституционной регламентированности, никогда не были определены законом. Это значит, что термин нобилитет имел значение более или менее широкое в соответствии с интересами касты, которая его представляла: в конечном счете она принимала за своих только тех, кого хотела признавать таковыми. В некоторые времена считали даже, что доступа к претуре-магистратуре, которая в «гонке за почестями» предшествовала консулату, было достаточно, чтобы относиться к знати.
Во всяком случае, если верить заявлениям только homines noui, новых людей, не имевших выдающихся предков, следовательно, не принадлежавших ни к патрициям, ни к знати, отдельные представители этих каст с непонятным высокомерием хвалились древностью своих родов, хотя на деле оказывались обладателями лишь портретов предков, но не их послужных списков.
Похоронный кортеж Суллы до Форума сопровождало впечатляющее шествие изображений. К нашему сожалению, мы очень мало знаем об этих выдающихся предках, которыми мог гордиться Луций Корнелий Сулла. У Плутарха, рассказывающего нам о его жизни, — приводящая в отчаяние сдержанность: он ссылается только на его пращура Публия Корнелия Руфина, дважды консула (в 290 и 277 годах), и даже диктатора, точную дату невозможно определить. Конечно, его патрицианское потомство должно было дать республике других знаменитых деятелей, воспоминания о которых не дошли до нас.
Как бы то ни было, при Публии Корнелии Руфине, хотя и отличившемся в войнах против самнитов, опасного противника в Центральной Италии (за которые, к тому же, сенат удостоил его триумфа), и против царя Пирра, высадившегося в Южной Италии, род пережил резкий политический упадок: цензоры 275 года во исполнение своих обязанностей приняли решение исключить этого деятеля из сената, потому что, как с трогательным единодушием повторяют древние источники, у него было более десяти ливров серебряных изделий. И те же самые источники, с большим опозданием по отношению к событию, восхищаются строгостью древних обычаев, пресекавших роскошь людей, призванных управлять государственными делами! Правда, если верить рассказанному Цицероном анекдоту, у Руфина была не очень хорошая репутация: «Публий Корнелий слыл за скареда и грабителя, но он был поразительно смелым и талантливым генералом. Он поблагодарил Гая Фабриция — того самого, кто позднее, будучи цензором, выступит против него, — ведь, несмотря на свою неприязнь, тот отдал свой голос за его избрание в консулат в период тяжелой и опасной войны. «У тебя нет оснований благодарить меня, — ответил ему Фабриций, — я предпочитаю быть обкраденным, нежели повешенным».
Это позорное исключение, к которому явно примешивались личные антипатии и политические подоплеки, представляло собой тяжелый удар, нанесенный роду, и последний не мог быстро оправиться от него. Нашли способ определить сына низложенного консула в категорию великих жрецов, предназначенных для служения отдельным богам, в данном случае — flamen Dialis, фламин Юпитера, то есть кто был, бесспорно, самым значимым из всех, а также над кем довлело наибольшее число обязательств и табу, воспитывая в нем настоящую одушевленную и священную фигуру: бога верховной власти как воплощение закона. Сплетение незыблемых правил, в которые он был зажат, в сущности, запрещало ему принимать участие в политике. Водрузить на молодого человека колпак с агреткой flamen Dialis — традиционно означало закрыть ему доступ к политической карьере (примечательно, что на молодого Цезаря его не надели и не лишили трона только благодаря протесту Суллы, как бы этого ни хотели Гай Марий и Луций Цинна); но это также могло быть прекрасным оправданием для человека, ощутившего себя сдерживаемым по семейной причине от того, чтобы иметь те же амбиции, что и его предки.
