8 июля 1910 года (четверг)
С А.Г. писали письма, разбирали счета. Ужас, во что обходится наше здесь житье. Я уж должен бы привыкнуть к Вольтеровским тратам, но совсем равнодушным при виде таких сумм, оставаться не могу. После обеда гуляли с Анной в парке. Болтали по-русски обо всем. Она много выспрашивает про Петербург. По-книжному рассуждает о том, как там живут ее соотечественницы, наивно и трогательно. Я рассказывал про Демианова, что можно, конечно. Читал стихи. Она заявила, что в восторге, требовала читать еще, и взяла с меня обещание, переписать для нее все, какие помню. Это мне бальзам на сердце. Анна сразу сделалась для меня близкой. Я очень рад, что душа ее отозвалась с такой готовностью, на всё, что мне бесконечно дорого. От этой внезапной, неожиданной близости я расчувствовался, и, чуть было, не решился даже спросить, что это беспокоит в ней ее родственниц, но все-таки удержался. Лицо Мышонка и интерес к Демианову. Можно найти в этом нечто демоническое, если поискать. Но я просто радуюсь от души своему новому другу. Ходил в магазин, специально купить красивую тетрадь для Анны. После ужина, манкировав вечерние забавы, переписывал Мишины стихи. Ужасно старался сделать красиво, боялся ошибиться, испортить, и от этого прямо трепетал. И еще от того, что вот новый человек теперь с нами связан. И снова сопричастность, фантазии, надежды – полнота жизни. А то совсем было зачах.
9 июля 1910 года (пятница)
Если бы я и вправду мог манипулировать Вольтером, то потребовал бы выписать к нам Демианова. Тоскую по нему. Рассказал Аполлону свой разговор с Груб., но он ни капли не заинтересовался. У него теперь свои интриги. Целыми днями они втроем не расстаются. Кажется, и ночами тоже. Ей уже комнату свою отвели в наших апартаментах. Митя дуется почему-то. То есть, я не совсем, конечно, не понимаю почему. Но заодно с Аполлоном и на меня тоже. Я-то чем виноват? Ворчит, что здесь никакое не лечение, а только одна вредность. Я с ним отчасти согласен. Анна, несмотря на мои уговоры, категорически отказывается говорить со мной по-фр. Ей очень нравится болтать на русском языке. И можно ее понять. Русская наша болтовня живая, бодрая, откровенная и теплая. А французские беседы натянуты и искусственны, из-за меня, разумеется. Но, в конце концов, нужно и мне совершенствоваться. Я предложил ей развлекаться, потешаясь над моими ошибками, но она, поглядев серьезно, заявила, что не желает смеяться надо мной. Я все толкую ей о Демианове. Подумываю даже показать дневник. Надеюсь, ей не скоро наскучит мой интерес. Она любит расспрашивать о Петербурге. Немного странные подробности ее интересуют. Я приписываю это книжным представлениям о России. Думаю непременно пригласить ее, когда вернемся домой.
10 июля 1910 года (суббота)
От Демианова письмо. В Кошке теперь настоящий театр. Приехал режиссер из Москвы. Идут репетиции. Ставят Мишину пьесу и еще что-то. Он хочет опять перебираться с дачи в Петербург, чтобы иметь возможность чаще бывать в театре. Я написал ему, пусть непременно переезжает в нашу квартиру, за нее до осени заплачено. Очень тоскую по нему. Про дневник пропавший ни слова. Не обнаружил? Не подумал на меня? Когда-нибудь я решусь покаяться, но не теперь. Гадаю по нему, как по книге. И всякий раз получаю в ответ нечто невообразимое. Решился прочесть Анне кое-что из своих стихов, те, что хвалил Демианов. Про акростихи она раньше не знала и они ей ужасно понравились. Обещал написать специально для нее. M-lles Бланш и Клер счастливы, что мы подружились. А.Г. тоже не преминул отметить, что у меня новая подруга. Да бог с ними со всеми, я счастлив, что встретил здесь Анну. На душе теперь легко и радостно, и не чувствую больше себя неприкаянным. Я вижу, что Анна тоже мне рада. Милая, добрая девушка. Однако Беляночки тревожатся не впустую. Я вижу, что-то тяготит ее. Если бы я мог узнать что, и облегчить ее душу так, как она облегчила мою. Но спросить не осмеливаюсь, а для того, чтоб она сама мне доверилась, мы еще слишком мало знакомы.
А я Вас ждал, хотя такое невозможно.
Не зная даже сам, что Вас, что жду.
Еще вчера мне было грустно и тревожно,
Теперь по парку с Вами радостно иду.
11 июля 1910 года (воскресенье)
Таня пишет регулярно, но довольно сухо, без лишних откровений и подробностей. Мама приписывает в конце несколько строк. Хоть они и устроены вполне, благодаря Ольге, а все же, душа болит за них. И за В. тоже беспокоюсь, из-за его увлечения. Тут отчасти на меня Митино влияние. Уж очень он недоволен и своего недовольства не скрывает. Я слышал, как он заявил А.Г., что уедет один отсюда. На что Аполлон ответил: «Ты меня не бросишь». Но, мне показалось, вышло у него это неуверенно и жалобно слегка. Они теперь везде втроем, А.Г., маркиз и их прелестница. Что у них за роман? Я не вдаюсь в подробности, не хочу. Моя компания теперь Анна и по вечерам еще ее тетушки. Меня нисколько не тяготит такое общество. Между мной и Анной – Демианов, и это наполняет меня. Между Анной и ее родней – какая-то интрига, и это меня занимает. Я понемногу начинаю догадываться кое о чем. Например, мне кажется, Анна хочет сбежать от родных в Петербург. Это ясно из вопросов, которые она ставит. Но почему непременно в Петерб., и почему стремится убежать, пока не ясно. Скорее всего, Петерб. у нее вызывает романтические грезы, как у нас, например Венеция или Париж. Все, что она представляет по рассказам отца и по книгам, кажется ей привлекательным. Куда ж ей еще стремиться? Я очень понимаю ее, хоть и не знаю всего.
12 июля 1910 года (понедельник)
Анны за завтраком не было. Тетки ее явились, имея вид озабоченный, даже испуганный. Расспросить их не успел, т.к. они сразу же умчались, по всей видимости, к ней. Я вызнал, где ее комната, пошел, постучался. Открыла m-lle Клер. И, вопреки ожиданиям, впустила меня без звука. Войдя, увидел Анну, лежащую на постели одетой. Лицо бледное, тени под глазами, но улыбнулась и сказала, что рада мне. Я пожал ей руку. Тетушки расселись возле кровати, затараторили принужденно весело. Я сказал им, что, может быть, разговоры утомляют Анну, но все они втроем уверили меня, что ей сейчас необходимо развлечься. Принесли завтрак. Анна при нас поела немного и выпила кофе. Щеки у нее порозовели и заблестели глаза. Скоро она заявила, что чувствует себя прекрасно и может уже встать. Тетки, как ни странно, не возражали. Я ушел к Вольтеру. А.Г. объявил, что вся компания едет купаться куда-то за реку. Я растерялся, не знал, ехать мне с ними, остаться с Анной или позвать ее тоже. В конце концов, не позвал и уехал, о чем потом жалел. Т.е. жалел не о поездке, а о том, что не позвал Анну. Купались чудесно. Еле-еле успели к ужину.
Поздно вечером, почти ночью, А.Г. прислал за мной. Я был уже раздет. Обычно, Вольтер если и нуждается в ком-то в такое время, то не во мне. Оделся, пошел. Кики перегрелась на солнце, маркиз что-то не в духе, В. один, несчастный. До утра проговорили с ним откровенно. О себе и своих новых друзьях он все понимает прекрасно. Так что нотации мои и Груббера для него бесполезны. Ну и хорошо, что я сыграл тогда перед доктором дурачка, а то бы он сделал меня союзником в бессмысленной, ненужной борьбе против Вольтеровских фаворитов. Бог с ними. Не обошлось и без моих собственных излияний. Я, чуть не плача, говорил о разлуке с Демиановым, о том, как неловко чувствую себя здесь за границей, и, в конце концов, попросил отправить меня домой. Неожиданно В. не стал со мной спорить, а сказал, чтобы я еще хорошенько обдумал все, и, если приму окончательное решение, тут же ему сказал. И как только захочу, сразу смогу уехать. Мне это было неприятно. Я почему-то был уверен, что он станет уговаривать меня, увещевать, просить остаться с ним. Но тогда бы я, наверное, упрямился, а тут мне, вроде бы и расхотелось даже уезжать. Может, А.Г. это нарочно так сделал? Про Анну тоже говорили. Интересно, что А.Г., который, казалось бы, занят своими делами и в ее сторону почти не смотрит, знает больше меня, уже считавшего себя ее другом. Сообщил мне, что отец ее, довольно крупный банкир, что дело перешло к нему от покойного тестя, тот подобного брака для дочери не желал, но, все же, зятя принял и приобщил. Я изумился таким познаниям. А.Г, посмеялся только. Над моим рассказом о ее утреннем недомогании он тоже позабавился. Говорит: «Ну это болезнь известная». Я говорю: «Чем известная? У вас то же бывает?» А он как давай хохотать, прямо до слез: «Нет, такое обыкновенно только с женщинами случается». И рукою свой огромный живот погладил.
