— Я сегодня ничего не замечала, — отвечала Августа сердитым тоном. — Я была страшно утомлена, а Губерт, кажется, поставил себе за правило отсутствовать в такие дни.

— Но ведь у него было сегодня какое-то дело в суде, — сказал Уэстон, продолжая осматривать себя в зеркало.

Ему начинало не на шутку казаться, что левое плечо морщит.

— Нет ничего легче, как отговориться делами, когда не хочется быть дома.

— Полноте, Августа, — сказал Уэстон примирительным тоном. — Я уверен, что Гаркрос примерный муж в своем роде.

Мистрис Гаркрос обратилась к нему с таким гневным взглядом, какого он еще никогда не видал во все время своего знакомства с ней.

— В своем роде! — повторила она. — Что вы хотите сказать, Уэстон? Разве вы когда-нибудь слышали чтоб я жаловалась на него?

— Мне сейчас показалось, что вы жалуетесь на него.

— Нисколько! Если я жаловалась, так это на толпу гостей. Никогда еще у меня не было так много, как сегодня, людей, которых я вовсе не желала бы знать.

— О, если бы мы могли знаться только с такими людьми, которые нам нравятся, в каком маленьком мирке пришлось бы нам прожить жизнь! А у меня мягкое сердце, я люблю всех, кого знаю.

Оба замолчали.

«В положении друга моего Гаркроса что-то не ладно, — подумал Уэстон, но мне еще рано вмешиваться».

Он смотрел на свою кузину, полулежавшую в кресле и задумчиво глядевшую на цветы. Время от времени по улице плавно проезжала карета, изредка слышались шаги пешехода. Время разъезда по обедам еще не наступило, и Мастадонт-Кресченд был тих, как кладбище.

— Ах, я и забыл, — сказал Уэстон после долгой паузы. — Я привез вам сегодня интересную вещь.

— Какую? — спросила мистрис Гаркрос, не оборачиваясь к нему.

— Гравюру для вашего альбома и, кажется, довольно редкую. Снимок с одной из последних картин Лауренса.

— Благодарю, — сказала мистрис Гаркрос, зевая, — Не скажу, чтобы такие гравюры были в моем вкусе, я предпочитаю немецкую школу, но ваш подарок будет иметь место в моем альбоме. Покажите гравюру.

— Она осталась в швейцарской. Я пошлю за ней, если позволите.

Он позвонил и приказал лакею отыскать сверток, оставленный где-то в швейцарской. Когда сверток был принесен, он тщательно развернул его и подошел к своей кузине, продолжавшей смотреть на цветы.

— Не правда ли, какое красивое лицо? — сказал он. — Необыкновенно характерное!

Августа подняла глаза, не стараясь скрыть, что кузен уже надоел ей со своею гравюрой, но едва она взглянула на нее, как вскочила с криком удивления.

— Уэстон! — воскликнула она. — Разве вы не знаете, что это такое?

— Прелестный портрет прелестной женщины, — отвечал он, как бы не замечая удивления мистрис Гаркрос.

— Были вы когда-нибудь в комнатах Губерта? — спросила она резко.

— Да, раза два или три. Мистер Гаркрос не поощрил меня бывать там чаще.

— Но если вы были там раз, вы должны знать эту картину.

— Честное слово, — я не понимаю, что вы хотите сказать.

— Вздор, Уэстон. В комнате Губерта есть только одна картина, та, которая висит над камином, а эта гравюра — копия с нее.

— Неужели! — воскликнул Уэстон с притворным удивлением. — Да, я теперь вспомнил, что в комнате Гаркроса есть картина, бросающаяся в глаза. Когда я нашел эту гравюру у Томбса, мне показалось, что я уже видел это лицо. Это портрет мистрис Мостин, актрисы, прославившейся в комических ролях. Вы о ней, вероятно, не слыхали.

— Актрисы! — воскликнула Августа, побледнев.

— Да, вот на обороте написано карандашом ее имя. «Портрет мистрис Мостин в роли Виолы, в „Двенадцатой ночи“,написанный Томасом Лауренсом». — Что вы так побледнели, Августа? Можно подумать, что вы сделали какое-нибудь ужасное открытие. Томбс рассказывал мне историю мистрис Мостин. Она умерла тридцать лет тому назад, и вы не можете ревновать к ней.

— Ревновать! — воскликнула Августа, бросив на него грозный взгляд. — Как вы глупы, Уэстон.

Потом совершенно другим тоном и как бы говоря сама с собой, она повторила: «актриса!» Она молчала несколько минут, потом неожиданно обратилась к своему кузену.

— Вы сказали, что слышали историю мистрис Мостин. Хорошая она была женщина?

— Хорошая — слишком многозначительное слово, Августа. Она была обворожительна, по словам Томбса, и необыкновенно добродушна.

— Вы понимаете, о чем я спрашиваю, Уэстон? — воскликнула с досадой мистрис Гаркрос. — Я хочу знать, была ли она респектабельная женщина?

Уэстон пожал плечами.

— Не думаю, чтобы драматическая профессия претендовала на респектабельность тридцать лет тому назад, — сказал он. — Актрисы были тогда красивее, чем теперь, но мне кажется, что репутация их была сомнительна. Встречались, конечно, исключения. Что же касается этой мистрис Мостин, Томбе отзывается о ней довольно неопределенно. На сцене она пробыла недолго, но во время своего краткого артистического поприща производила фурор. Надо полагать, что она была замужняя женщина, потому что называлась «мистрис», но мистер Мостин — какое-то загадочное лицо. Она имела много поклонников между своими современниками и с одним из них бежала.

— Бежала!

— Да, и с одним из худших. Томбс забыл его имя, но хорошо помнит, как это случилось. Она исчезла в одно прекрасное утро во время представления новой комедии в театре Колизеум, и с тех пор ее больше не видели. Полагают, что она умерла за границей, несколько лет спустя. Я спрашивал, что сделалось с ее мужем, и как взглянул он на ее побег, но, оказывается, что об этом предание умалчивает. Никто ничего не знает о Мостине. Не правда ли, что это довольно странно? Но, может быть, она была уже вдовой, когда вступила на сцену.

Августа взяла гравюру из рук своего кузена и несколько времени смотрела на нее молча. Уэстон вышел на балкон, сорвал несколько засохших листьев, поправил побеги вьющихся растений, но все это время не выпускал из виду свою кузину. Немного спустя, она встала, небрежно бросила картину на стол и вышла на балкон.

— Благодарю за гравюру, — сказала она. — Мне она нравится и я уверена, что Губерт приобрел оригинал за красивое лицо, когда не имел средств покупать дорогие картины. Слышите? Это его шаги на улице.

Уэстон выглянул из-за глиняной вазы с пунцовой геранью.

— Да, я вижу Гаркроса, но за шесть домов, по крайней мере. Какой у вас славный слух, и как я завидую способности Гаркроса внушать вам такую внимательность!

— Когда вы женитесь, жена ваша будет тоже знать ваши шаги, если только не будет глуха, — холодно заметила Августа.

— Глухой жены у меня никогда не будет, — возразил Уэстон внушительно.

— Вы уверены?

— Да, потому что я никогда ни на ком не женюсь.

— О, вы перемените это намерение, когда встретите особу, которую полюбите.

— Милая Августа, к несчастью, я уже давно знаю единственную особу, которую могу любить.

Взгляд и тон были слишком выразительны, и мистрис Гаркрос неспособна была сделать вид, что не понимает.

— Если вы принимаете такого рода тон, Уэстон, — сказала она с оледеняющим взглядом, — я принуждена буду затворить мои двери для моего ближайшего родственника.

— О, понимаю! Ручная кошка не должна никогда высовывать когтей. Ее назначение вечно мурлыкать. Простите меня, Августа, я обещаю больше никогда не оскорблять вас, но вы не должны говорить о моей женитьбе. Я никогда не женюсь и желаю только одного: остаться навсегда вашим покорнейшим слугой.

Такая речь была во вкусе мистрис Гаркрос. Она подала Уэстону руку, руку холодную, как лед, несмотря на жаркий день, и улыбнулась ему столь же холодной улыбкой.

— Вы всегда были очень добры, — сказала она, — и мне было бы очень жаль, если бы что-нибудь расстроило нашу дружбу.

Это было сказано совершенно искренне. Уэстон был ей очень полезен. Он исполнял все ее поручения, отыскивал ей львов для ее приемных дней, передавал ей текущие события, без знания которых разговор невозможен, дополнял ее чтение, для которого общественные обязанности оставляли ей не более часа времени, рассказывал ей все, что читал сам, словом, оказывал ей сотни мелких услуг, часть которых, как ей иногда казалось, мог бы взять на себя ее муж. Но Уэстон имел, по-видимому, всегда больше свободного времени, чем Вальгрев Гаркрос.