Он утешал ее как умел, осушал ее слезы и заставил ее наконец улыбнуться ему, но не радостна была ее улыбка.

— Желала бы я знать, увидимся ли мы опять когда-нибудь, — сказала она грустно, и вслед за этими словами произнесла стихи Ромео и Джульетты, которые читала с ним вместе в саду:

— Милая моя, мы увидимся. Я приеду повидаться с вами когда-нибудь, когда вы будете, может быть, замужем.

— О, нет, нет, нет, — воскликнула она качая головой.

— О да, да, да, Грация. Наша любовь была только поэтический сон. Каждый из нас пойдет теперь своею дорогой и будет жить своею жизнью. Помните, что говорил Лонгфелло, которого вы так любите:

И моя милая Грация будет когда-нибудь уважаемой женой и матерью. Таково назначение женщины. Я приеду повидаться с вами и застану вас центральною фигурой счастливого семейного кружка, И отец ваш возвратится к тому времени.

Ее лицо, озаренное луной, покрылось смертельною бледностью.

— Отец мой! — повторила она, содрогнувшись. — Я едва не забыла с вами отца моего.

Настало утро. В опаловой колеснице явилась розовая Аврора, а в почтовой телеге мистрис Джемс Редмайн. Последняя прибыла в Брайервуд около завтрака, столичного завтрака, следовательно, встав необычайно рано и сделав в это утро сорок миль, чтобы быть дома до начала стирки. Вся поэзия прохладного старого дома исчезла с ее появлением. Бывают люди, которые всюду вносят с собой будничную атмосферу, разговор которых не интереснее таблицы умножения, а наружность обещает так же мало нежных чувств, как обертка от счетной книги. К числу таких личностей принадлежала мистрис Джемс.

Она машинально поцеловала племянницу, окинула глазами углы комнаты, опасаясь, что чистота недостаточно строго соблюдалась во время ее отсутствия, и только уже успокоившись на этот счет, устремила пытливый взгляд на лицо племянницы и объявила, что Грация «страшна».

— Ты, вероятно, просиживала целые дни в комнатах вместо того чтобы гулять каждое утро, — сказала она.

— Напротив, тетушка, я очень много гуляла, — отвечала Грация.

— Очень много? А наволочки? Кончила их?

— Почти кончила.

— Почти! Ты никогда не доделываешь до конца никакого дела. Вот что значит пансионское воспитание! У меня терпения не хватает смотреть на такие надувательства.

— Хорош ребенок, тетушка? — спросила Грация, надеясь дать разговору миролюбивый оборот.

— У него корь, — отвечала мистрис Джемс резко.

— Я никогда не видала такой сильной сыпи.

— Но он, надеюсь, скоро поправится, тетушка?

— О, он поправится очень скоро, но не приведи Бор, иметь дело с такими лентяйками, как эти месячные няньки. Если бы можно было воспитывать детей первый месяц посредством машин, это было бы большим облегчением для семейств. Что мистер Вальгри?

— Он здоров, тетушка. Дядя Джемс, вероятно, писал вам, что он уезжает.

— Да, писал что-то такое, но я ничего не разобрала. Твой дядя плохой писака. Когда же он уезжает?

— Сегодня, — вымолвила Грация, вынув из рабочей корзинки одну из злополучных наволок и разглядывая дыру.

— Сегодня! — воскликнула тетка. — Что-то уж слишком скоро. Впрочем, он платил аккуратно и может уехать когда ему угодно. Трудно найти другого такого спокойного жильца. И он доставил нам немало выгоды. Я положу от десяти до пятнадцати фунтов в сберегательный банк на имя твоего отца из денег, которые мы получили с него.

Мистрис Джемс сняла шляпу, умылась в кухне самым жестким желтым мылом, не заботясь, полезно ли оно для ее кожи, надела чистый чепчик и пошла засвидетельствовать свое почтение уезжавшему жильцу. Его чемодан и мешок были вынесены в старомодную низкую прихожую, у дверей ждала кингсберийская почтовая карета. Грация стояла у окна, бледная как призрак. Отыщет ли он ее, чтобы проститься с ней? Или уедет, не сказав ни слова? Глаза света теперь видят его, доведет ли он хладнокровно свою жестокую роль до конца, не заботясь об ее страдании?

В прихожей послышался ее голос. Она начала слушать, как будто каждое слово было вдохновенным.

— Очень жаль, что приходится расстаться с вами, мистрис Редмайн, — сказал он своим ленивым тоном. — Я не ожидал, что сельская жизнь мне так понравится. Тысячу раз благодарю вас за ваше внимание. Ничто кроме крайней необходимости, не могло бы заставить меня расстаться с вами. Надеюсь, что вы позволите мне приехать к вам опять когда-нибудь.

— Мы всегда будем рады видеть вас, мистер Вальгри, — отвечала мистрис Джемс своим самым любезным тоном. — Трудно найти жильца, который доставил бы так мало беспокойства, как вы.

Мистер Вальгрев слабо улыбнулся. Одно бедное молодое сердце было сильно обеспокоено его посещением. Он был человек практический, но не железный и его мучило сознание, что он принес зло этому дому.

Почтовая карета стояла у дверей, чемодан и мешок были уже укреплены на крышке, и нельзя было терять времени, чтобы не опоздать на поезд. Но мистер Вальгрев медлил и беспокойно смотрел по сторонам.

— Не проститься ли мне с вашею племянницей, мистрис Редмайн? — сказал он наконец.

— Вы очень внимательны, сэр. Грация действительно сочла бы себя обиженною, если бы вы уехали, не простившись с ней. Она у нас воспитывалась в пансионе и полна причуд. Да где же она? Грация!

При этом резком возгласе дверь гостиной быстро растворилась, и на пороге показалась Грация, бледная как полотно и едва способная стоять на ногах. К счастью для нее, внимание мистрис Джемс было отвлечено ее сыном и наследником, который в эту минуту разбил окно кареты, укладывая удочки жильца.

Долгое время образ Грации Редмайн, как он видел ее в ту минуту, преследовал Губерта Вальгрева. Бледное лицо, взгляд полный отчаяния и что-то дикое в глазах. Ее образ во многих видах преследовал его всю жизнь, но ужаснее всего было для него воспоминание об этом взгляде, об этой безмолвной мольбе.

Он подошел к ней и взял ее руку.

— Я не мог уехать, не простившись с вами, Грация, — сказал он. — Я говорил вашей тетушке, как счастлив я был здесь и что я намерен приехать опять когда-нибудь.

Он подождал, надеясь, что она скажет что-нибудь, Но она не сказала ничего, только губы ее слегка задрожали.

— Прощайте, — повторил он и прибавил, понизив голос: — Прощайте и да благословит вас Бог, моя милая.

Он быстро отвернулся, пожал руку мистрис Редмайн, потом старшему из ее сыновей и дал ему пару соверенов на удочки. Служанка получила уже вознаграждение и улыбалась благодарною улыбкой на заднем плане. Еще через минуту кучер щелкнул кнутом, колеса застучали, и Губерт Вальгрев уехал.

— На целый час опоздали со стиркой, — сказала мистрис Джемс. — К счастию, все уже намылено, и погода хорошая для сушки. Это большое счастье.

Грация ушла в свою комнату, с трудом поднявшись по старой знакомой лестнице, не видя ничего от слез, застилавших ее глаза. О, утомленные члены! О, растерзанное сердце!.. Неужели ей не видать более счастия в этом мире?

Экстренный десятичасовой поезд доставил мистера Вальгрева менее чем в час в Лондон. Ландшафты живописного Кента бежали мимо окна, теряя постепенно свою прелесть сельского спокойствия. Все чаще и чаще попадались виллы, то белые во вкусе итальянских сельских построек, то красные, кирпичные в строго-готическом стиле. Дубы заменились лавровыми деревьями, многовековые буки только что насаженными тощими кустами. При каждом доме имелись оранжереи, цветники, были покрыты распустившеюся геранью и кальцеоларией. На всем лежал однообразный отпечаток английского довольства. Далее чистое, красивое предместье перешло в многолюдную южную окраину великого города. В воздухе запахло мылом, салом, новыми сапогами, справа несло из Дентфорта веревками и смолой, слева болотными испарениями Бермондсея. Далее шум и треск, крик и свист, остановка или две, очевидно, неумышленные и, увы, мистер Вальгрев прибыл на станцию Лондонского моста, и ему уже начало казаться, что жизнь, которую он жил несколько последних недель, была только прекрасным сном, от которого он пробудился теперь к безотрадной действительности.