Наше отступление было бегством, откровенным и простым. Хуже того, мы становились сообщниками в обмане людей, остававшихся на суше. С другой стороны, кем я был теперь? У меня сложилось впечатление, что, после моего прощального письма Фиделю, товарищи начали воспринимать меня как человека из другого мира, как кого-то очень далекого от повседневных проблем Кубы, а я не испытывал желания настоятельно требовать от них жертвы - остаться. Так я и провел последние часы - в одиночестве, озадаченный".
К двум часам ночи появились три баркаса Лоутона; их появление предварялось пуском сигнальных ракет и бомбежкой. Первым делом они установили на одной из лодок пулемет.
"Эвакуация проходила организованно. На борт поднялись больные, затем весь штаб Масенго - сорок человек, отобранных им, а затем все кубинцы. А потом начался болезненный, жалкий и бесславный спектакль. Я был вынужден отказывать людям, которые просили взять их. В этом отступлении не было ни намека на величие, ни малейшего признака восстания".
Потом погрузились человек восемь руандийцев, оставшихся с группой до конца. Че хотел подняться на борт последним, но кубинские офицеры, решившие, что это уловка для того, чтобы остаться, отказались взойти на судно без него. Он поднялся на первый баркас в сопровождении Хосе Мартинеса Тамайо, Арагонеса и Фернандеса Меля.
К шести утра, когда стали видны первые здания в Кигома, Че со своей лодки обратился к кубинцам. Дреке дословно пересказал его выступление:
"Товарищи, по причинам, которые вам всем известны, настало время разделиться. Я не сойду с вами на берег; мы должны избежать любых провокаций. Сражения, которые мы вели, сильно обогатили нас опытом. Я надеюсь, что несмотря на все трудности, через которые мы прошли, если когда-нибудь Фидель обратится к вам с предложением отправиться на другое задание такого же рода, некоторые из вас ответят "есть". Я также надеюсь, что если вы окажетесь Дома к двадцать четвертому, когда вы будете есть молочного поросенка, о чем вы так мечтаете, то вспомните этих скромных людей и тех товарищей, которых мы оставили в Конго. Возможно, мы еще встретимся на Кубе или в какой-нибудь другой части мира". К баркасам приблизилась маленькая лодочка. Че спустился в нее, за ним последовали Мартинес Тамайо, Гарри Вильегас и Карлос Коэльо, и распрощался.
43. Дар-эс-Салам
Виктор Дреке, бывший заместителем командира кубинской экспедиции в Конго, вспоминал прощальные слова Че, когда тот удалялся на лодке в просторы озера Танганьика:
“Еще увидимся, Моха”. Это было ужасно; люди плакали. Нельзя было сказать, радуются они или печалятся. Я никогда больше не видел Че”.
Кубинские солдаты, попав в Кигома, быстро пришли в себя. Вспоминает Эразмо Видо: “Мы побрили головы, отмылись от грязи. Мы были полуголыми и босыми. Мы продезинфицировались — нас одолевали вши. Бойцы были рады, что там нашлись лекарства. Душевное состояние снова было на высоте. Мы чувствовали, что оказали достойное сопротивление, что мы не были виновны в поражении”.
Затем их доставили в Дар-эс-Салам, откуда им предстояло группами уехать в Гавану. Еще одна небольшая группа во главе с Оскаром Фернандесом Мелем осталась в Кигома, чтобы попытаться найти троих кубинцев, затерявшихся в Конго. (Поиски, продолжавшиеся два месяца, все же завершились успешно.)
Тем временем посол Пабло Ривальта получил приказ освободить верхний этаж здания кубинского посольства в Дар-эс-Саламе, куда теперь имели доступ только он сам да посольский шифровальщик. Эти комнаты стали убежищем для потерпевшего поражение Че. Он сильно исхудал от голода и дизентерии, отрастил длинные волосы и бороду. Вместе с ним были трое его ближайших сподвижников: Гарри Вильегас, Карлос Коэльо и капитан Хосе Мария Мартинес Тамайо.
Благодаря пище и книгам Че вырвался из первоначальной апатии и мучительных раздумий. Уже через несколько дней после приезда он начал диктовать шифровальщику посольства по имени Кольман записки, основанные на дневниках, которые он вел в Конго. Постепенно он втянулся в работу и писал почти без перерывов в течение трех недель.
Обретавшая форму рукопись имела название “Воспоминания о революционной войне (Конго)” и была посвящена “Баасу и его павшим товарищам, в попытке найти хоть какой-то смысл в их жертве”. В прологе Че написал:
“Это история неудачи... но благодаря наблюдениям и критической оценке она поработает на перспективу. Я чувствую, что если история имеет хоть какую-то ценность, то она заключается именно в описании опыта, который может быть использован другими революционными движениями. Победа — это великий источник положительного опыта, но поражение, по моему мнению, еще важнее в этом смысле — особенно в случае, когда участники и советники являются иностранцами, пришедшими рисковать своими жизнями на незнакомую территорию с чужим для них языком, связанные с нею только пролетарским интернационализмом и представлениями о современной освободительной войне, проводимой странами при таком уровне международной солидарности, какой не был известен со времен гражданской войны в Испании”.
В том же прологе Че сказал, что “эти записки... будут изданы через длительный промежуток времени после того, как были надиктованы, когда, возможно, автору нельзя будет задавать вопросы по поводу того, что он здесь сказал. Время покажет, и если в опубликовании этих записок будет какой-то смысл, то редакторы смогут внести любые исправления, которые посчитают необходимыми, обращаясь к осведомленным источникам для разъяснения смысла событий или высказываний в свете прошедшего времени”.
Че не мог, конечно, представить, что его рукопись будет издана лишь спустя почти тридцать лет, да и то не полностью.
Он оттачивал свою способность к самокритике, как будто книга была упражнением в психоанализе; он обнажал свои ощущения и судил себя гораздо резче, нежели в кубинских “Воспоминаниях”. И в этой самокритике он оставил лучший из всех портретов своей личности, которые мне только удалось разыскать:
“Мне надлежит проделать наиболее трудный анализ — анализ моих собственных действий. Углубляя самокритику насколько возможно, я пришел к следующим выводам: в отношениях с предводителями революции мне мешал тот несколько необычный способ, каким я попал в Конго, и я оказался не способен преодолеть это препятствие. Мои мнения были непоследовательными; я долго придерживался позиции, которую можно охарактеризовать как чрезмерное удовлетворение. Порой я был виновен в очень резких и вредных вспышках, являвшихся, возможно, следствием некоторых врожденных свойств моего характера. Единственные люди, с которыми я, почти наверняка, поддерживал правильные отношения, были крестьяне, поскольку я больше привык разговаривать на политическом языке, давать прямые объяснения и показывать личный пример, и эти отношения, я думаю, складывались успешно. Я не изучил суахили достаточно быстро и достаточно хорошо. Этот недостаток был связан прежде всего с моим знанием французского языка, которое позволяло мне общаться с руководителями, но держало в отдалении от народных масс. Мне не хватило воли сделать необходимое усилие.
Что касается контакта с моими людьми, то, думаю, что я принес достаточно жертв, чтобы никто не мог обвинить меня в чем-нибудь, опираясь на личные или физические основания, но в Конго я потакал двум моим главным слабостям: табак, нехватку которого мне редко доводилось испытывать, и чтение, которым я всегда увлекался чрезмерно. Такие неудобства, как единственная пара разбитых ботинок, или отсутствие смены одежды, или питание тем же рационом, что и у бойцов, ни в коей мере не является жертвой с моей стороны. Прежде всего то, что я отходил в сторону, чтобы читать, отделяло меня от товарищей, даже если не принимать во внимание те черты моего характера, которые затрудняют близкие отношения. Я был резок, но не чрезмерно, и думаю, не был несправедлив. Я использовал дисциплинарные методы, не применяемые в регулярной армии, такие как лишение пищи. Это единственный известный мне эффективный способ наказания в условиях партизанской кампании. Я пробовал поначалу использовать моральное принуждение и потерпел неудачу. Я пытался привить своим солдатам те же взгляды на происходящее, какие были у меня, но потерпел неудачу...
