Прошло какое-то время — не имею представления, сколько именно, но, наконец, из виска Кликса выступило небольшое количество голубого желе. С ним что-то было не так. Оно не подрагивало, как хеты, которых я видел ранее, и оно не светилось. Я повернул Кликса так, чтобы было видно его исцарапанное лицо. На одном глазу веко было заблокировано запекшейся кровью, но другое на несколько секунд открылось, и он произнёс хриплым шёпотом:

— Ах вы твари…

Я взял оранжевый мешок для мусора и ложку и, тщательно следя за тем, чтобы не коснуться, соскрёб в мешок всё выступившее желе. Не больше двух столовых ложек. Остальному, как я наделся, мёртвому или умирающему, суждено было остаться внутри Кликса до тех пор, пока его собственные антитела и белые кровяные тельца не разберутся с ним, как с любым другим неактивным вирусным материалом.

Я засунул мешок в металлический ящик, спустился по пандусу к внешней двери и забросил ящик так далеко, как позволила пониженная гравитация. Он улетел на потрескавшуюся поверхность грязевой равнины, и в лунном свете я видел, как он дважды подпрыгнул после удара оземь.

Я вернулся к медицинскому холодильнику, наполнил «избавлением» ещё один шприц и вкатил дозу себе — чисто на всякий случай. Потом я открыл стоящую на холодильнике аптечку и достал большой марлевый тампон. Я плотно прижал его к лицу, доковылял до своей кушетки и лег на спину; от любого движения голову пронзали кинжалы боли. Я надеялся и молился, чтобы Кликс выкарабкался.

Тэсс крепко меня обняла и поцеловала, когда я вернулся из Ванкувера в Торонто. Я сжал её в объятиях, но мои мысли были далеко. Насколько я мог судить, у нас был хороший брак. Нам было хорошо вместе. Наши карьеры успешно развивались. Нет детей? Ну, она всегда говорила, что её это не беспокоит, что она тоже считает, что дети были бы неудобством, что они нарушили бы наш стиль жизни. И всё же в том, изначальном варианте истории, она бросила меня ради Майлза Джордана. Кликс всегда хотел детей. Сыграло ли это роль?

Хотел бы я никогда не находить этот альтернативный дневник. Незнание и правда может быть благословением. Мысль о том, что моя личная жизнь такая же хрупкая и нестабильная, как и, по словам Чинмэй, вся наша вселенная, сводила меня с ума.

Чинмэй попыталась объяснить, как этот другой дневник попал ко мне в руки, как карта памяти в моём палмтопе частично обменялась содержимым с той, которую путешествующий во времени Брэнди взял с собой в прошлое. Она говорила о шунтировании и реверсировании Чжуан-эффекта и о теории хаоса, но это всё были догадки. Они ничего не значили. Вред уже был нанесён.

— Как долетел? — спросила Тэсс, выпуская меня из объятий.

— Как всегда с Эйр-Канада. — Мой голос был холоден и сух.

Глаза Тэсс пробежали по моему лицу, как я думаю, в поисках переживаний, стоящих за усталостью в моём голосе.

— Сочувствую, — сказала она, наконец.

Я повесил плащ в шкаф в прихожей, и мы вошли в гостиную. Уселись вдвоём на угловой диван под пейзажем в раме, написанным дядей Тэсс, неплохим художником, живущем в Мичигане.

— Что-нибудь интересное случилось, пока меня не было?

— Да нет, — ответила она. — В среду ходила на новый фильм про Джеймса Бонда — надо сказать, из Маколея Калкина получился неожиданно интересный Бонд. А вчера ужинала с Майлзом.

Кликс здесь? Когда я в отъезде?

— О?

— Кстати, пока тебя не было, я подводила баланс по нашему счёту. Почему ты оплачивал билеты в Ванкувер своей кредиткой? Разве их не должен был оплатить музей?

О чёрт!

— Э… это исследование было, ну, неофициальным.

Тэсс моргнула.

— То есть?

— То есть это неважно.

Она обеспокоенно посмотрела на меня.

— У тебя всё в порядке?

— Всё хорошо. Очень хорошо.

Небольшая пауза, потом снова её тихий голос:

— Мне кажется, я заслуживаю лучшего ответа, чем этот.

— Послушай, — сказал я, чтобы тут же об этом пожалеть, — я же не устраиваю тебе допросы о том, что ты делала, пока я был в отъезде.

Тэсс улыбнулась, но по уголкам её глаз я видел, что улыбка не искренняя.

— Прости, дорогой, — сказала она с притворной лёгкостью в голосе. — Я просто беспокоюсь за тебя. — Её глаза снова пробежали по моему лицу. — Мне бы не хотелось, чтобы тебя подкосил кризис среднего возраста, и ты сбежал бы к другой.

— Такое если и случится, то, вероятнее всего, не со мной.

Она напряглась.

— Что ты этим хочешь сказать?

Чёрт, я говорю вещи, которых говорить не должен. Но если наши с ней отношения не значат для неё того же, что они значат для меня, я должен знать. Должен.

— Как поживает Кликс?

Она ощетинилась.

— Прекрасно поживает, просто прекрасно. Он был весел, обаятелен, не лез в бутылку. Гораздо приятнее, чем ты в последние дни.

— Понимаю. Что ж, если ты предпочитаешь его общество…

— Этого я не говорила. — Она хлопнула ладонью по диванному валику, выбив из него воздух. — Боже, какой же ты иногда вредный. Ты скатался неизвестно зачем на другой конец страны. Ты дважды обвинил меня — в чем? В неверности? Да что, в конце концов, с тобой такое?

— Со мной всё в порядке, — тот самый усталый тон, с которым я описывал свою поездку в Ванкувер.

— Да чёрта с два! — Она снова окинула меня внимательным взглядом, а потом заглянула прямо в глаза. О, эти прекрасные зелёные глаза, что преследовали меня и питали мои фантазии, когда я набирался смелости, чтобы попросить её руки; глаза, что сочувствовали мне и помогли пережить смерть матери, потерю работы в Оттаве и другие трагедии поменьше; умные глаза, в которых играли чёртики, когда мы спорили о вещах, казавшихся такими важными в молодости — война и мир, любовь, международные отношения, великие моральные дилеммы; она всегда быстро находила подходящую ей точку зрения, я же медлил и тщательно взвешивал аргументы, пытаясь решить, что хорошо, а что плохо. Внешне её глаза почти не изменились за прошедшие годы; их цвет стал немного голубоватым, и появились тонкие морщинки в уголках. Но там, где раньше я видел широкие окна, распахнутые внутрь её души для меня, и только меня одного, теперь была словно серебряная завеса, зеркало, отражающее назад мои собственные сомнения, страхи и неуверенность, не открывая ни крупицы того, что пряталось за ним.

— Ты всё ещё любишь меня? — спросила она, наконец, и её голос немного дрогнул.

Этот вопрос стал для меня полной неожиданностью. С некоторых пор мы не касались любви в своих разговорах. Это тема для тех, кто молод. Мы же мирно жили бок о бок: старые друзья, которым, в общем-то, уже не о чем особо говорить; старые башмаки, которые становятся всё более удобными каждый раз, как их надеваешь. По По-прежнему ли я её люблю? Любил ли я когда-нибудь её — настоящую, реальную Тэсс, или я любил лишь образ кого-то другого, который создал у себя в голове, изваял в своих мечтах? И я понял, к счастью, вовремя, что сейчас — один из тех моментов истины, одна их тех критических бабочек, одно из решений, которые способны изогнуть мировую линию так, что я уже никогда не смогу её выправить.

— Больше самой жизни, — сказал я, наконец, и лишь услышав их, я понял, насколько они верны и правдивы. — Я люблю тебя всем сердцем. — Я обхватил её щуплое тело и сжал так сильно, что больно стало нам обоим. Кто сказал, что я отдам её без боя? — Пойдём, барашек. Пойдём наверх. — А потом подумал — к чёрту, так поступили бы старые люди. — Или нет, давай лучше прямо здесь. Этот диван уже давненько не видел ничего подобного.