— И чем это может обернуться? — спросил Ник. — И почему сразу в СИЗО? Это же не убийство, не разбойное нападение.

— Обвинение предъявлено, статьи серьезные, предусматривающие наказание от штрафа до лишения свободы. Но… — Карл сделал театральную паузу. — Я разговаривал с вашей мамой, обвинение можно легко развалить, я буду ходатайствовать, чтобы Юлию Васильевну выпустили под подписку о невыезде или под залог. Кстати, свидания в СИЗО разрешены два раза в месяц, можно писать письма сколько угодно. Вы всё сделали, как я советовал?

Ник кивнул:

— Сделал.

Постепенно высотки сменились унылыми пятиэтажками, за ними мелькали заборы промзоны. «На следующем повороте поверните направо», — проговорил навигатор. Домбровский воспользовался советом и выехал на дорогу с однополосным движением. Теперь заборы были с двух сторон.

Ехали недолго. Вдалеке замаячили церковные купола и грязно-бежевое здание, одновременно похожее на цех, крепость и конгломерат водонапорных башен.

— Это и есть шестой следственный изолятор, женский, — объяснил Домбровский и припарковался рядом с зеленой «дэу» у буро-красного забора. — Извольте выйти, молодой человек. Ценные вещи лучше оставить в машине. Паспорт, надеюсь, вы удосужились взять?

Ник кивнул, прихватил пакет с передачей. Домбровский повел плечами и направился к одной из «башен» со стрельчатыми бойницами окон.

— Следуйте за мной.

КПП располагался за металлической дверью, внутри «башни». Серая женщина в форме взяла паспорт, записала посетителей, созвонилась со «штабом», кивнула телефонной трубке.

— Ожидайте, вас проведут.

Ник сглотнул. Ощущение было премерзейшее, будто его самого посадили. Скрипнула дверь — явилась женщина-лошадь с кустистыми бровями и малиновой помадой на огромных губах. Ростом она была почти с Ника — выше метра восьмидесяти, это точно.

— Ну чё, идем? — спросила стражница командирским тоном.

Пришли в комнату без окон, из всей мебели — стол с какими-то бланками, стул и весы. И молоденькая девушка в синей форме.

— Здравствуйте. — Глядя на Ника, девушка улыбнулась, и на ее щеках появились ямочки. — Давайте сюда передачу, нужно взвесить.

Ник поставил пакет на весы.

— Пятнадцать килограмм! — торжественно заключила девушка. — В месяц можно передавать не больше тридцати. Теперь нужно посмотреть.

Ник вынул коробку и поставил на стол.

— Ой, забыла! Нужно заполнить бланки в трех экземплярах. Извините, я тут совсем недавно. Бланки вот. Ручка. Пишите.

— Как вас зовут? — спросил Ник как бы случайно.

— Оля, — снова улыбнулась девушка и поправилась: — Лейтенант Ольга Зотова!

— Ольга, когда я увижу подозреваемую?

— Когда мы закончим. Я должна посмотреть передачу, а вы переписывайте вещи, как в посылке.

Процедура заняла около получаса. Карл Григорьевич, для которого не нашлось стула, мерил шагами комнату и дергал шеей, как крупная больная птица. Ник изо всех сил кокетничал с Олей, надеясь хоть так обеспечить нормальное отношение к матери. Добравшись до упаковки женских прокладок, Ольга зарделась, но все равно вскрыла и прощупала каждую. Ник сглотнул и отвернулся.

Подписав все три бланка, он поднялся. Адвокат нервно поправил галстук.

— Ну чё, готовы? За мной, — проговорила лошадь.

Комната свиданий была разделена стеклянной стеной на две половины. Ник сел, осмотрелся, провел пальцем по телефону — на вид обычному, советского образца. Ник всегда дурел в бюрократических конторах, здесь же чувствовал себя совсем пришибленным.

Наконец привели маму. Ник вскочил. Мама испуганно глянула назад, на закрывающуюся дверь, метнулась к стулу, уселась, сцепила руки и плотно сжала колени. На ней был перекошенный рабочий костюм. Наконец она сфокусировала взгляд на Нике. Ее широко распахнутые карие глаза запали, покраснели, веки обвисли, она осунулась и постарела.

— Никита, мой ты мальчик… — донеслось из телефонной трубки. — Как Лешенька?

— Нормально.

В трубке затрещало, мама шевелила губами, но ее не было слышно. Ник положил и снова снял трубку.

— Повтори, повтори, я не слышала…

— Все хорошо. Сказали, через пару дней будет как новенький.

Мама бесцветно улыбнулась, и губы ее задрожали. Ник заметил, что она прячет испачканные чернилами пальцы. Представил грубую конвоиршу, ведущую его мать, дающую ей затрещины: «Пшшла! Чё ты телишься, быстрее давай». Представил, как ее обыскивают, снимают отпечатки пальцев. Представил двухъярусные кровати и застоявшуюся сырость, испитые рожи сокамерниц и серые или — еще хуже — грязно-бежевые стены изолятора, и прикусил губу.

Он сделает все возможное, чтобы ее вытащить. Добудет денег. Устроится на три работы. Он придумает что-нибудь, обязательно придумает! Пашку из-под земли достанет. Друг называется — трубку не берет, когда нужен!

— Я тебе принес еды и вещей немного. И кофе твой любимый, я знаю, ты не можешь без кофе. И пару шоколадок. Мама, я тебя отсюда вытащу. Адвокат говорит, ничего серьезного. Вы уже всё обсудили? Может, его пригласить? Он здесь, без него могли и не пустить — порядки такие…

Зажмурившись, мама мелко затрясла головой:

— Нет-нет, не надо. Все будет хорошо, ты только не переживай, сынок, возьми деньги, если понадобятся…

— Уже взял. Я нашел хорошую работу — на четыре тысячи долларов, с возможностью карьерного роста…

Ник долго нахваливал новую работу, а сам смотрел на побелевшие костяшки кулаков матери и понимал: она держится из последних сил. Действительно, не дослушав его, она сказала:

— Я так и чувствовала: беда не приходит одна. Леша, теперь вот… А я же ничего такого не делала, ничего не нарушала! За что они меня посадили? — Мать сорвалась на крик, потом протяжно всхлипнула и разрыдалась.

Ник поджал губы и с ненавистью уставился на телефонную трубку. Рыдала мама долго, потом успокоилась, извинилась.

Беседа не клеилась. Ник понимал: нужно разбить стекло, шагнуть к маме, обнять, чтобы она выплакалась, почувствовала поддержку и заботу. Но нельзя — изоляция. Да еще проклятый телефон трещал и щелкал, и половину слов разобрать было невозможно.

Когда время свидания подошло к концу, мама занервничала, у нее задергалось веко. Ник попрощался и направился к выходу. Не было сил смотреть, как ее уводят насильно.

Домбровский подвез Ника до Марьина и пообещал сделать все возможное. Ник не видел его и не слышал. В ушах хрипел проклятый аппарат, а перед глазами была осунувшаяся, постаревшая мама. А ведь это из-за него она пострадала. Из-за коэффициента пассионарности, будь он неладен, и сказочного режима Каверина.

Ник позвонил Паше — за последние несколько дней он столько раз это делал, что получилось автоматически. На этот раз Паша снял трубку и проговорил совершенно неживым голосом:

— А это ты? Слушай, Ник… Такое дело. Не могу я тебе помогать, понимаешь? Ты в такое влез… Извини, друг. Правда, прости. Не могу, жить хочу, у меня же Кира маленькая совсем. Ты ведь получил мое письмо?

— Да ничего, — буркнул Ник. — Я понимаю.

Он понимал Пашу умом, понимал, что сам сейчас подставляет под удар близких, уже подставил и маму, и Лешку. Но предпочитал трепыхаться, взбивать окружающее дерьмо в подобие масла.

Ник спустился в метро и поехал к Лешке.

И только затем — на собрание «Щита».

* * *

Ник арендовал зал сегодня утром. Не сам, конечно, через доверенных лиц. Это оказалось неожиданно просто и дешево — тренинговые и лекционные помещения сдавались по всей Москве.

Ник опасался, что зал останется пуст, что командиры и их помощники забьют на выступление. Нет, вот они — ряды полны, и кто-то сидит в проходе на полу. Здесь и ребята из спортивных клубов, и антифашисты, и активисты развалившихся марионеточных партий — те, кем подтерлись и выбросили на помойку. В основном молодежь, но попадаются зрелые мужчины и люди преклонных лет. Их привело отчаяние. Они пришли за новой верой, пока настороженные и недоверчивые, но когда они поймут, что их никто не собирается обманывать, — получат ее. Люди не так глупы, как их рисует власть, и должны отличить ложь от истины. И на нем, Нике, ответственность за доверившихся ему людей.