Однако сегодня она отослала его обратно в комнату. Он был владельцем трехсот долларов и имел благородного родственника.

— Вам не подобает, мистер Зингер, — сказала она. — Не оставляйте вашего гостя одного!

Впрочем, она уже управилась сама. С широким подносом, заставленным стаканами с чаем, она вошла в комнату, вслед за ней и Мендл. От чая шел пар. Мендл наконец решился спросить о Менухиме. Сковроннек тоже почувствовал, что вопрос этот больше не оттянешь. Он спросит лучше сам: Мендл, его друг, кроме горя, которое доставит ему ответ, не должен был брать на себя еще и муку задать вопрос.

— У моего друга Мендла был еще бедный больной сын по имени Менухим. Что с ним случилось?

И снова гость медлил с ответом. Он водил ложечкой по дну стакана, размешивая сахар, и, словно желая прочесть в стакане чая ответ, глядел на светло-коричневый напиток; продолжая держать ложечку между большим и указательным пальцами, мягко двигая узкой загорелой рукой, он, как бы внезапно приняв решение, наконец ответил, неожиданно громко:

— Менухим жив!

Прозвучало это не как ответ, а как призыв. Сразу же вслед за этим ответом из груди Мендла Зингера вырывается смех. Все испугались и уставились на старика. Мендл сидит, откинувшись в кресле, трясется всем телом и смеется. Спина у него согнулась так, что он уже не может касаться спинки. Старый затылок Мендла (седые волоски на нем, курчавясь, прикрывают потертый воротник кафтана) далеко отстоит от спинки кресла. Длинная борода Мендла быстро движется, чуть ли не полощется, как белый стяг, и кажется, тоже смеется. Из груди Мендла попеременно вырываются то смешки, то гудение. Все напуганы, Сковроннек несколько тяжеловато отрывается от пухлых подушек и, преодолевая неудобства длинной белой накидки, идет вокруг стола, подходит к Мендлу, склоняется к нему и берет его руки в свои. И смех Мендла переходит в плач, он начинает всхлипывать, и слезы текут из его старых, наполовину закрытых глаз в разросшуюся бороду, теряются в диких ее зарослях, отдельные слезинки круглыми стеклянными каплями надолго зависают в волосах.

Наконец Мендл успокоился. Он прямо поглядел на Косака и переспросил:

— Менухим жив?

Гость глядит на Мендла и отвечает:

— Менухим жив, он здоров, более того, у него все благополучно!

Мендл складывает ладони вместе и сколько может поднимает их над головой, к потолку. Ему хочется встать. У него такое ощущение, что он должен сейчас встать, распрямиться, вырасти и расти все выше и выше, выше дома, и коснуться ладонями небес. Он никак не может развести сложенные вместе руки. Он бросает взгляд на Сковроннека, и старый друг знает, о чем он должен теперь спросить вместо Мендла.

— Где сейчас Менухим? — спрашивает Сковроннек.

И Алексей Косак медленно отвечает:

— Я и есть Менухим.

Все неожиданно поднимаются со своих мест, спавшие уже дети просыпаются и начинают плакать. Сам Мендл встает так резко, что за ним с громким шумом падает стул. Он идет, он спешит, он торопится, он подскакивает к Косаку — единственному человеку, который остался сидеть. Все в комнате приходят в крайнее возбуждение. Пламя свечей начинает развеваться, словно на них подуло вдруг ветром. На стенах заколыхались тени стоящих людей. Мендл опускается перед сидящим Менухимом, беспокойным ртом и развевающейся бородой ищет он руки сына, губы его целуют все, что ни попадет: колени, бедра, жилет Менухима. Потом Мендл снова встает на ноги, поднимает руки и начинает — словно он внезапно ослеп — ощупывать нетерпеливыми пальцами лицо сына. Тупые, старые пальцы скользят по волосам Менухима, гладкому, широкому лбу, холодным стеклам очков, узким сомкнутым губам. Менухим сидит спокойно, не шевелясь. Все находящиеся в комнате окружают Менухима и Мендла, дети плачут, пламя свечей колеблется, тени на стене сбиваются в тяжелые, темные облака. Все словно онемели.

Наконец тишину нарушает голос Менухима.

— Встань, отец, — говорит он и, поддерживая Мендла под руки, поднимает его и, как ребенка, усаживает к себе на колени. Остальные снова отходят от них. И вот Мендл сидит на коленях сына, с улыбкой обводит всех взглядом. И шепчет:

— Боль сделает его мудрым, уродство — добрым, горечь — милостивым, а болезнь — сильным.

Это слова Двойры. В ушах его еще звенит ее голос.

Сковроннек встает из-за стола, снимает талес, надевает пальто и говорит:

— Я скоро приду!

Куда пошел Сковроннек? Час не поздний, нет и одиннадцати, друзья еще сидят за своими столами. Он идет от одного дома к другому, заходя к Грошелю, Менкесу и Роттенбергу. Все они действительно еще сидят за столами.

— Произошло чудо! Идемте ко мне и узрите его!

Он ведет всех троих к Мендлу. По пути им встречается дочь Леммеля, провожавшая своих гостей. Они рассказывают ей о Мендле и Менухиме. Молодой Фриш, совершающий со своей женой небольшую прогулку, тоже узнает об этой новости. Так некоторые узнают, что произошло у Сковроннеков.

Внизу, у их дома, в качестве доказательства стоит автомобиль, на котором приехал Менухим. Кое-кто из соседей открыл окна и видел все это. Менкес, Грошель, Сковроннек и Роттенберг заходят в дом. Мендл встречает их и молча пожимает каждому руку.

Менкес, самый рассудительный из них, говорит слова поздравления.

— Мендл, — начал он, — мы пришли, чтобы увидеть тебя в счастье, как видели тебя в несчастье. Помнишь, как ты был подавлен? Мы утешали тебя, хотя и знали, что это бесполезно. И вот к тебе пришло чудо. Как тогда мы печалились вместе с тобой, так сегодня мы вместе с тобой радуемся. Велики чудеса, кои творит Предвечный, как ныне, так и несколько тысяч лет назад. Да святится имя Его!

Все в комнате стояли. Дочери Сковроннеков, дети, зятья и торговец нотами были уже в пальто и прощались. Друзья Мендла не садились, ибо они пришли только поздравить его. Ниже всех ростом, с согбенной спиной, в своем отливающем в зелень кафтане, Мендл стоял среди них как неприметный, переодетый царь. Ему пришлось выпрямиться, чтобы взглянуть всем в лица.

— Благодарю вас, — сказал он. — Без вашей помощи я бы не пережил этот час. Поглядите на моего сына!

Он указал на него рукой так, словно кто-либо из друзей недостаточно пристально рассматривал Менухима. Глаза их ощупали ткань костюма, шелковый галстук, жемчужину, тонкие ладони и кольцо.

Потом в них читалось:

«Благородный молодой человек! Видно, что он особенный».

— У меня нет дома, — сказал Мендл сыну. — Ты приезжаешь к отцу, а я не знаю, где положить тебя спать.

— Я хочу взять тебя с собой, отец, — ответил сын. — Не знаю, можешь ли ты ехать, ведь сегодня праздник.

— Он может ехать, — сказали все в один голос.

— Я думаю, что могу поехать с тобой, — проговорил Мендл. — Много грехов я совершил, но Господь закрыл на них глаза. Я назвал Его исправником. Он закрыл уши. Он столь велик, что низость наша становится совсем малой. Я могу ехать с тобой.

Все провожали Мендла до автомобиля. Здесь и там у окон стояли соседи и соседки и наблюдали за проводами внизу. Мендл достал свои ключи, еще раз отпер лавку, прошел в заднюю комнату и снял с гвоздя мешочек из красного бархата. Он сдул с него пыль, опустил жалюзи, запер за собой лавку и отдал ключи Сковроннеку. Держа в руке мешочек, он сел в машину. Зарокотал мотор. Загорелись фары. Из одного, второго, третьего окна раздались голоса:

— До свиданья, Мендл.

Мендл Зингер взял Менкеса за рукав и сказал:

— Завтра во время молитвы ты объявишь, что я жертвую бедным триста долларов. Прощайте!

И, сидя рядом с сыном, он поехал на Сорок четвертую, на Бродвей, в отель «Астор».

Жалкий и сгорбившийся, в отливающем в зелень кафтане, держа в руке мешочек из красного бархата, вошел Мендл Зингер в холл, где взгляд его отметил электрический свет, светловолосого портье, белый бюст неизвестного бога у входа на лестницу и черного негра, который хотел взять у него мешочек. Мендл вошел в лифт и увидел себя в зеркале рядом с сыном; он закрыл глаза, так как почувствовал, что у него начинает кружиться голова. Он уже умер, он возносился в небеса, и вознесению этому не было конца. Сын взял его за руку, лифт остановился, Мендл ступил на мягкий, бесшумный ковер и зашагал по длинному коридору. Глаза он открыл, только оказавшись в номере. По привычке он сразу подошел к окну. Тут он впервые увидал вблизи американскую ночь: красноватое небо, пылающие, брызгающие искрами, сочащиеся каплями, ярко горящие красные, синие, зеленые, серебряные, золотые буквы, изображения и знаки. Он услышал шумную песнь Америки — гудки машин, гудение труб, грохотанье, звонки, визги, трески, скрипы, свистки и вой. Напротив окна, к которому прильнул Мендл, через каждые пять секунд появлялось широкое, смеющееся лицо девушки, составленное из сплошных искр и точек, с открытыми в улыбке, словно выплавленными из единого куска серебра ослепительными зубами. Прямо возле этого лица парил рубиново-красный бокал с переливающейся через край пеной, сам собой опрокидывался, выливал свое содержимое в открытый рот и удалялся, чтобы, приняв в себя новую порцию, появиться вновь, переливаясь рубиновым цветом и роняя белую пену. Это была реклама нового лимонада. Мендл с изумлением взирал на нее как на самое совершенное изображение ночного счастья и золотого здоровья. Он улыбнулся, посмотрел еще несколько раз появление и исчезновение сцены и повернулся внутрь комнаты. В ней его ждала уже разобранная белая кровать. Менухим качался в кресле-качалке.