– Ты явился вести дознание или просто посидеть по-человечески?

– Конечно по-человечески.

– Вот и сиди.

Потапов взял графинчик, налил Гришину, себе.

– Также хочу произнести тост, – он подцепил студня на вилку, поднял рюмочку. – Судьба редко слепнет так, чтоб на оба глаза. Рано или поздно один глаз да и приоткроется. Вот он и приоткрылся. Ты, Егор Никитич, получаешь шанс, чтобы догнать то, что от тебя убежало. Лишь бы у тебя хватило силы, желания и злости.

– Злости?

– Именно злости. Вцепиться и больше не отпустить.

– Злости у меня теперь хватит. Накопил ее за эти годы.

Снова выпили. Гришин долгое время никак не мог отдышаться, тяжело закашлялся.

Даша поднялась, взяла бутылку, отнесла ее на соседний стол.

– Поставь на место! – потребовал отец.

– Будете пить – уйду.

– Еще одну, и амба. Обещаю.

Девочка вернула бутылку, села рядом на свободный стул и, похоже, отсаживаться не собиралась.

– Так о чем дело? – спросил Егор Никитич гостя.

– О налетах на банки.

– Грабят их, что ли?

– По-черному. С пугающей регулярностью.

– И правильно поступают. А чего их не грабить, ежели деньги они делают с воздуха? – Гришин начинал хмелеть. – Я бы вообще спалил все банки до единого.

– Я бы тоже, – неожиданно тихо произнесла девочка.

Потапов от удивления даже икнул, а девочка разъяснила:

– Они описали всё у нас, и мы стали вовсе нищими.

Гришин обнял голову дочки, прижал к себе.

Худенькое тельце ее вдруг стало мелко вздрагивать – она плакала. Гришин также вытер выступившие слезы, высморкался в большой и не очень свежий носовой платок.

– Вот только ради них. Ради сердечных и единственных готов вернуться в вашу мыловарню, – налил снова в рюмки, поднял свою. – Давай-ка за мою сердечную Дашеньку. Это ведь не ребенок – ангел, спустившийся с небес.

Выпили, закусили студнем и горчицей. Гришин поинтересовался:

– Супруге деньги давали?

– Да, вполне приличную сумму. От департамента в качестве вспомоществования…

– Напрасно. Она женщина замечательная, но крайне скаредна и скрытна.

Потапов достал из портмоне пару купюр по десять рублей, положил на стол.

– Могу предложить от себя лично. До первого вашего вознаграждения на службе.

– Благодарю, – Гришин сунул деньги в карман. – Непременно с отдачей. Честь имею!

Визитер остался сидеть в кабаке, чтобы рассчитаться за стол, и видел, как Егор Никитич направился к выходу, петляя между столами. Его надежно и осторожно поддерживала под руку тощая и верная Дашенька.

Изюмов при виде входящего в вестибюль театра господина Икрамова едва не лишился речи. Несмотря на то что полковник был в цивильной одежде – длинном изящном пальто, не узнать его было невозможно. Сопровождал его кавказец-телохранитель, высокий, статный, по-восточному надменный.

Бывший артист, ныне выполняющий функции швейцара, сделал пару шагов навстречу визитеру, галантно поклонился и почему-то по-военному поприветствовал:

– Здравия желаю, господин полковник. По какой надобности изволите?

Тот несколько удивленно взглянул на него, не сразу признал.

– Здравия желаю… Господин артист?

– Бывший. Судьба артиста подобна фейерверку – сначала пламя, потом пепел… К Гавриле Емельянычу?

– Да, он ждет меня.

– Сейчас доложу.

Изюмов заспешил наверх, полковник понаблюдал за беседующими на верхней лестнице артистами, послушал доносящиеся со сцены распевки, принялся бессмысленно изучать выставленную здесь афишу. Телохранитель почтительно стоял чуть поодаль, внимательно и ненавязчиво следил за хозяином.

Директор театра вышел навстречу гостю с традиционно протянутыми руками.

– Господи, князь… Ваше высокородие! Как я рад. Нет, не рад, счастлив. Столь высокий и желанный гость впервые в этом скромном кабинете, – забежал следом, помог усесться в кресло, бросил беглый взгляд на торчавшего в дверях Изюмова. – У вас, сударь, вопросы?

– Нет, всего лишь удовольствие, Гаврила Емельяныч.

– Вот и получайте свое удовольствие на полагающемся вам месте!

– Прошу прощения, – поклонился тот и исчез.

– Располагайтесь, осматривайтесь, обвыкайтесь, – продолжал суетиться вокруг гостя директор. – Чай, кофий, чего-нибудь покрепче?

– Вы ухаживаете за мной, как за женщиной, – засмеялся полковник.

– Не-ет, уважаемый господин полковник! За женщиной ухаживают по-другому. Внешне расслабленно, внутренне крайне собранно! С оглядкой! Потому как женщина – создание хищное и способна в любой момент отхватить не только любую понравившуюся ей филейную часть, но и проглотить тебя целиком! За вами же ухаживаю с особым почтением, ибо восхищен вашим геройством и удивлен вашим загадочным визитом.

– Никакой загадочности. Изложу все просто и понятно, – засмеялся Икрамов.

– Буду весь во внимании и готовности. – Филимонов взял из буфета бутылку коньяку, два фужера, поставил все это на стол. – Не возражаете?

– Вообще-то я уже два года почти не пью.

– А кто из нас пьет? Пьющие либо лечатся, либо калечатся! Мы же только пригубим! – Директор разлил янтарную ароматную жидкость по фужерам, чокнулся с гостем. – Ваше здоровье, князь.

– Взаимно.

Пригубили. Гаврила Емельянович зажевал лимончиком, уселся напротив гостя.

– Вы теперь передвигаетесь по городу исключительно с охраной? – поинтересовался.

– Это не охрана. Скорее друг. Он плохо говорит по-русски, но верен и чист, как все люди, не тронутые цивилизацией.

– Абориген, так сказать?

– В его глазах аборигены скорее мы.

Директор громко расхохотался, удовлетворенно хлопнул в ладоши.

– Весьма остроумно, князь… Итак, я весь во внимании.

– Вы набрали такой темп, что я как-то даже не сразу готов.

– Никакого темпа! Просто наслышан о вашей пунктуальности и не желаю зря тратить ваше драгоценное время. К примеру, в этом вертепе время вообще никто не ценит!

– Вы не любите свой театр? – удивился Икрамов.

– Обожаю! Жить без него не могу! Но публика здесь работающая иного слова, кроме как содомской, не заслуживает! Артисты – не просто дети. Дети – понятие святое. Но мои дети, дети театра, – это сборище людоедов, удавов, ядовитых змей, садистов! Они способны, перед тем как самим окончательно сойти с ума, угробить по пути любое, даже самое ангельское, человеческое создание!

– Ангельское создание – это вы?

– Представьте!.. Хотя многие считают меня едва ли не чудовищем.

Полковник с улыбкой изучал Филимонова.

– Полагаю, вы сегодня пережили некий скандал.

– Вчера!.. Вчера молодая прима, которую я открыл, пестовал, воспитывал, любил… да, любил! Как отец, как единоутробный брат, как… Она вдруг вчера хлопнула дверью и укатила черт знает с кем черт знает куда. Нет, вы представляете эту смазливую и бездарную сволочь?

– Выход?

– Выход – либо повеситься, либо растить новую подобную дрянь! Боже, как я горюю… по сей день горюю о бывшей моей любимице мадемуазель Бессмертной! Хотя и она тоже была редкой дрянью! Тоже влюбилась в некоего прохвоста и в итоге погубила и себя, и едва ли не театр!.. Вы помните мою ярчайшую Таббу Бессмертную?

– Разумеется помню. Где она сейчас? Какова ее судьба?

– Бог ее знает. Одни сказывают, будто осталась приживалкой в доме княжны Брянской. Другие – будто покинула столицу и проживает в провинции. Третьи же… третьи вообще несут полную чушь. Будто бы мадемуазель решилась покончить с собой… Не знаю, не стану врать.

Икрамов, задумчиво поджав губы, постучал пальцами по столу, поинтересовался:

– А господин… который при входе в театр… Он ведь в прошлом артист?

– Артистишко. Бездарный, никчемный… Это ведь именно он пытался застрелить мадемуазель, за что был осужден на пять лет каторжных работ.

– Он желал застрелить госпожу Бессмертную? – изумился полковник. – По какой причине?

– По причине безответной любви. Среди артистов такое, к несчастью, случается, – развел руками директор.