Он затосковал по своей стране: говорить на родном языке, вытягивать ноги, откидывая за спину каскетку. Но он еще не был на Монпарнасе, где его соотечественники тоже любили повеселиться. Конечно, для большинства из них Париж ограничивался шампанским и девушками. Он видел карикатуры во французских журналах, где потоки снующих янки, перегруженных золотом, удирают от огромных трансатлантических лайнеров, подстерегаемые сутенерами с улицы Гэте. Но как и во время войны, когда они вместе с Максом шатались по городу, у него было теперь только одно желание: разделить с кем-нибудь за стойкой кофе со сливками и круассан, но главное — говорить, говорить по-американски С первым встречным из Нью-Йорка, Техаса, Калифорнии, с типом из Дакоты, все равно с кем.

Хотя снова болела нога, Стив решил идти пешком, наслаждаясь свежим ночным ветром. К четырем часам утра он дошел до Монпарнаса. Ночь заканчивалась, но не праздник. У перекрестка Вавен его настигли шум и музыка из только что открытых роскошных пивных. Уже светало, но за дверями дансингов продолжались фокстроты и шимми. От шведов до японцев, весь мир, казалось, назначил друг другу свидание в этих заведениях с необычными названиями — «Жокей», «Негритянский бал», «Колледж Инн», «Белый шарик». Оттуда появлялись изможденные пары, мертвенно-бледные мужчины с гарденией, увядшей в петлице, женщины с бритыми подмышками, в порванных креповых платьях, из-под которых выглядывала бледная грудь — символ современной наготы. Везде он натыкался на полупьяных художников, блестящих от пота негров-музыкантов.

Стив уже возвращался на бульвар к шикарным пивным, когда заметил впереди себя двух оживленно разговаривающих американцев. На углу улицы они зашли в кафе, и он последовал за ними. Это заведение напоминало один из тех кабачков, куда они захаживали с Максом: кружевные занавески, печь, старинные стулья, маленькая стойка, стены с авангардистскими полотнами. Двое мужчин сели за столик, и Стив присоединился к ним:

— Вы американцы, не так ли? Откуда вы?

— Из Бостона, — ответил один из них. — Здесь довольно весело…

Официант уже нес корзинку с горячими круассанами и полный кофейник.

— Но прохладно, — продолжил американец. — Я скоро уеду на Ривьеру. Говорят, там тоже неплохо развлекаются.

Стив вздохнул.

— Поехали с нами, — сказал второй. — Давайте! Что вас здесь держит?

— Я… Я ищу живопись. Хорошую живопись.

— Вы торгуете?

— Нет. Коллекционирую.

Мужчина развеселился:

— Ну, тогда лучшего места не придумаешь. Хозяин этого кафе…

Став скептически взглянул на человека за стойкой.

— Нет, — возразил американец, — это управляющий. Хозяин — торговец, настоящий. У него удивительные вещи, он приобрел их на аукционе во время перемирия, когда к французам попали немецкие коллекции. Пойдите к нему, не пожалеете. Вот его визитная карточка.

Стив едва слушал. Он размачивал круассан в чашке, предвкушая давно ожидаемое удовольствие. Рассеянно взглянув, на карточку, он тут же забыл о круассане. На ней было написано:

Дезирэ Минко. Современные картины. Купля. Продажа. Прием между тремя и пятью часами пополудни. По договоренности.

Дальше следовали адрес на бульваре Распай и номер телефона.

«Ну что ж, — сказал себе Стив, — по крайней мере, один не поменял свое имя», — и мгновенно пришел в отличное настроение.

* * *

В девять часов Стив уже звонил Минко. Ответивший ему голос не изменился: это был все тот же фальцет с напускными и напыщенными интонациями. Ему назначили рандеву на конец дня, и, как вызов, Стив назвал свое имя. Тот записал его без тени удивления. Возможно, он никогда и не запоминал его: в Шармале Файя занимала все мысли, стирала из памяти то, что к ней не относилось. Стив решил: он пойдет к Минко, чтобы действительно купить картины и, может быть, случайно, в разговоре соединит обрывки прошлого.

Прибыв на бульвар Распай, он без дрожи нажал на звонок. Бывший художник спросил его имя через дверь, потом, орудуя всем арсеналом металлических рычагов, медленно раздвинул створки двери.

— Американец.

Минко его узнал, и сразу же вспомнилось прозвище, данное Стиву Кардиналкой. Наполовину лысый, художник страдал от ожирения, но был одет с крайней элегантностью. Ничто в его образе не напоминало о прошлой богемной жизни, о живописце, разыгрывающем озарение и существовавшем за счет подачек.

— Вы пришли из-за той старой истории, — сказал он, вводя Стива. — Я так и думал, что вы появитесь однажды. Здесь бывает много американцев. Ведь моя коллекция…

— Я тоже пришел посмотреть картины.

— Как давно это было! — упорствовал Минко. — На самом деле та девушка всем надоела. И хорошо, что она умерла. Бедняжка не пережила бы того, что случилось после перемирия. Кокоток больше нет…

— Но она была замужем.

— Ну что ж, тем лучше! Я труслив, знаете ли, ужасно труслив! Эта глупая история с клятвой… Я ее соблюдал до сегодняшнего дня и ни с кем не встречался. Ни с кем из Шармаля, разумеется. Никто из них не приходил покупать картины, а меня они тоже не интересуют. Я покупаю, продаю, размещаю капитал, ищу таланты — это моя жизнь, вся моя жизнь…

Минко непринужденно рассмеялся, указывая в сторону большой светлой комнаты, похожей на мастерскую. Десятки холстов висели на стене, другие ждали своей очереди, еще не распакованные.

— Видите, у меня еще не было времени их развесить. Я живу один. Меня интересует только живопись. Живопись других, разумеется.

Он взял одну связку, попытался развязать стягивающую ее веревку. Стив взглянул на его руку, и тот снова рассмеялся:

— А, мой лишний палец! Я попросил, чтобы мне его отрезали. Как девушки — свои волосы! Он производил плохое впечатление на покупателей.

— А вы не пишете картин? — решил спросить его Стив.

— Знаете, столько всего произошло после перемирия! Дадаисты, сюрреалисты!.. Мой маленький палец больше не приносил дохода. Я превратился в подмоченную хлопушку. А другие писали лучше меня. С меня хватит этого голодного борделя, всегда в шаге от пропасти. Монпарнас красив для американцев, богатых, тех, кто проходит мимо, как вы. Для всех других это очень опасно.

— Но вы могли бы делать что-то другое: мода, карикатура.

— А как, Американец? Мне хотелось есть, но я лишился д’Эспрэ. В один прекрасный день остался без житейской сметки и покровительства. Он, наверное, умер уже, старый пострел. Конечно, я мог бы существовать за счет надгробий для деревень. Другие так и поступили. Но какая скука! Я нашел лучшее. Как раз после перемирия я выкупил за бесценок огромный лот холстов, конфискованных у одного немецкого торговца. Через несколько месяцев я начал их продавать за золото. И стал торговцем! После эпидемии испанки на Монпарнасе появились вконец свихнувшиеся художники — самоубийцы, туберкулезники, невротики. Я покупал у самых безумных, самых изголодавшихся. Я похож на факельщика, предвещающего похороны. Еще десять лет, и мои приобретения будут стоить целое состояние.

Стив прошелся по мастерской.

— А женщины! — не унимался Минко, следуя за ним по пятам. — Они приезжают сюда со всего мира, богатые, красивые, готовые растранжирить целые состояния! Бывшие русские княгини, потребительницы волков и большевиков. Накаченные кокаином негритянки в жемчугах. Турчанки, избежавшие гарема. Все легко обнажаются с десяти утра. И потом, с ними все позволено, в любой момент. Покончено с кокотками, Американец! Клео де Мерод позволяет, чтобы ее освистывали, когда идет танцевать в. «Эльдорадо», красотка Отеро потеряла все свои драгоценности, проигравшись в баккара, Лиана де Пужи разлагается на руках у румынского князя, карлика и педераста! А Мата Хари? Расстреляна!

Он изобразил стреляющего солдата:

— Это было в конце семнадцатого, после Файи…

— Хватит!

— Что ни говорите, но раньше вы любили ее. Как и мы все. Как и Макс Лафитт. — Он помолчал и добавил: — Я, впрочем, никогда не думал, что это он ее убил. Там было что-то другое, не знаю, что именно. С этой девушкой связано много странного…