Париж лихорадило в этом хаосе. Но иностранцы не бежали из города, а, наоборот, прибывали в желании приобщиться к множившимся подпольным оргиям, где царили — облепленные женщинами — обожаемые всеми, но отчаявшиеся авиаторы с прицепленными на груди наградами, обвитыми шелковыми шарфами. Все вели себя так, будто боялись пропустить рождение нового мира, и, когда бы это ни произошло, ради этого стоило рискнуть. Праздники заканчивались на заре, но ничего не менялось, и все снова возвращались на улицы Парижа, а утренние газеты, как и накануне, с трудом пытались скрыть новые тысячи жертв на фронте.

Как-то на прогулке Стив наткнулся на афишу, возвещавшую возвращение постановки «Минарета» с теми же танцовщиками, кроме Файи, и ему показалось, что он вернулся в довоенную столицу. «Очень хорошо, — подумал он, — я могу спокойно уезжать: время совершило круг, прошлое — только дурной сон. Она никогда не существовала». И он нащупал в кармане билет на «Кунар».

Как раз в это время, (видимо, по иронии судьбы) весь Париж только и говорил про «Парад». Спектакль еще не шел, но уже был в центре всех разговоров.

— Подумайте, возвращение русского балета! — восторгались княгини из «Ритца», — либретто Масина, мой дорогой, а декорации — Кокто.

— Ах, замечательный человек! А занавес byПикассо, — не унимались англичанки, — кубизм, do you know? Ну же, господин О’Нил, возьмите билетик, отвлекитесь от вашего фортепиано! Увидите, dear,мы безумно развлечемся!

— Безумно! — буркнул Стив. — Думаете, я нуждаюсь в безумии? Я уезжаю через два месяца — мечтаю снова увидеть Америку.

— Давайте, давайте, dear, —хором продолжали леди и княгини, — такое не повторяется, и, кстати, вы нас туда отвезете на вашем красивом автомобиле.

Стив в конце концов уступил со свойственным ему теперь равнодушием. В день представления, собираясь идти за своими дамами в холл «Ритца», он неожиданно задумался над названием пьесы. «Парад». Чем бравировать и от чего защищаться? От какой опасности, какого страха, какого отчаяния? Или это шумное объявление еще неизвестных празднеств в столице удовольствия? «В любом случае, я в этом уже не участвую», — сказал он себе и твердым шагом отправился за дамами.

Но едва машина остановилась перед театром, на Стива обрушились новые впечатления. Полуобнаженные под меховыми пелеринами, светские дамы одна за одной выходили из роскошных автомобилей, медленно, торжественно, будто собирались на мессу. Здесь были все, кого он когда-то встречал в Довиле или же в салоне своего американского друга: графиня де Шабриллян, мадам де Бомон, Мизиа Серт, Сесиль Сорель. Конечно, тут встречались и новые лица: с платиновыми украшениями — новый крик моды, со взглядами, блестевшими от высокомерия. Женщины оставляли за собой шлейф из запахов духов, казавшихся ему еще тяжелее, чем раньше: жаркий, приторный, цветочный, ликерный — дьявольские запахи. Истощенные тела выглядели еще извращеннее, иногда под длинными туниками можно было угадать скелет. Как и предсказывал Вентру, они были похожи на падших женщин: нереальные лица, сильно накрашенные, с начерненными бровями, угли глаз, ярко-красные губы.

В театре дамы снимали меха. И вокруг них начинали шептаться, каждому хотелось их рассмотреть. Как приговоренные к казни, но сохранившие свои жемчуга, самые светские львицы обрезали свои волосы. Больше не нужны были гребни из слоновой кости, хитрые заколки — только обритый затылок, плоский, почти непристойный. Еще немного, понял Стив, и другие головы будут принесены в жертву. Но не в качестве траурного символа, а как вызов. Для новой любви, для другой манеры обольщения.

Он добрался до своего места, взволнованный, сам немного напуганный. Его спутницы следовали за ним, возмущенные увиденным и призывая его в свидетели. Ему хотелось провалиться сквозь землю. Он не отвечал и сидел, опустив глаза, но вдруг, не сдержавшись, стал искать взглядом среди окружавших эти взволновавшие его затылки.

И застыл. В ложе справа, вытянувшись, будто готовая выпрыгнуть оттуда, стояла высокая белокурая женщина в зеленом платье, с низким шиньоном. Стив чуть не закричал. Нет, это не она! Это невозможно! Файя никогда не существовала, она не могла существовать. Это лишь призрак, мираж!

Но это была Файя. Она была бледна, и в то же время при свете канделябра он угадывал нежность ее всегда золотистой кожи. Неожиданно блеснули зеленые глаза — быстрый колдовской взгляд. Видела ли она его? На ее руку легла другая рука — обнаженная, крепкая, немного полнее, усыпанная драгоценностями. Лиана? Позади теснилась толпа мужчин, нервных, взбудораженных, — возможно, среди них д'Эспрэ и другие, которых, как ему показалось, он тоже узнал.

Стив выхватил бинокль из рук соседок и навел его на ложу, но в это время, в унисон возбужденному содроганию зала, занавес Пикассо поднялся, и свет погас.

Стив почти не смотрел спектакль. Однако на всех присутствующих «Парад» произвел неизгладимое впечатление: спустя многие годы они охотно повторяли, что в тот вечер начались Безумные Годы. Когда артистов начали осыпать всевозможными оскорблениями, заготовленными для врага, — начиная от «чужаков», «пижонов» и «бошей» и вплоть до «тыловых крыс», «забракованной гнили» и «наркоманов», — Стив продолжал высматривать в темноте ложи похудевший силуэт Файи. Он совсем не вслушивался в музыку Сати; а может быть, она своими сиренами, клаксонами, треском пишущих машинок, заменивших ленты на стальные цилиндры, эхом отзывалась на овладевшее им смятение. Ему все было безразлично: вызывающие костюмы, придуманные Пикассо в кубистском духе, величественный выход Масина в роли китайского фокусника, шутовское появление псевдоменеджера из Нью-Йорка, курящего громадную сигару и с целым садом зеленых растений, прикрепленных к спине. Даже фантастический образ Юной Американки с сумрачным скелетом, нарисованным на шелковом трико, которая боксировала и стреляла из револьвера, изображая регтайм под вой сирен, не расшевелил его.

Стив задыхался. Запахи его душили; снова гудела голова. Он спешил выбраться из этой толпы, где тем временем уже начиналась потасовка, и как когда-то — в первый раз — найти Файю. С трудом он преодолел три ряда кресел. Вокруг него трости обламывались о цилиндры, платья раздирались сверху донизу, жемчужные колье рассыпались по коврам. В один миг зажегся свет. Он посмотрел на ложу и увидел только смутные уходящие силуэты мужчин во фраках; один из них обернулся, расхохотался и исчез.

Через полчаса, когда Стиву удалось пробраться к лестнице, ведущей в ложи, большая часть публики уже покинула зал. Из фойе еще доносились гневные возгласы, особенно кричала одна очень толстая дама: «Более того, я своими глазами видела, как дягилевская клака ^[59]занималась любовью в ложах!»

Он побежал к «кадиллаку».

Уже открывая дверь в «Ритце», Стив заставлял себя думать об увиденном как о галлюцинации и сразу же набросился на пианино.

Он не хотел спать. Спать значило подвергаться еще большему риску, риску встречи во сне с фантомом Файи — еще более нежной, белокурой, более соблазнительной, заполнявшей все пространство длинными волосами и тонким телом. Она будет говорить ему странные слова, измененные в его сознании так, что, проснувшись, он не сможет их вспомнить, но их отдаленное звучание будет потом преследовать его.

Стив заказал коктейль и принялся за сонату Форе. Он не сыграл еще и десяти тактов, как ощутил чье-то присутствие и обернулся. Перед ним стоял молодой человек, без сомнения, француз, изящный, довольно красивый, с бокалом в руке. Стив вначале принял выражение его лица за иронию.

— Я уже давно не играл, — сказал он с легкой усмешкой. — Только вхожу в форму. И даже не уверен, хватит ли времени ее выучить, эту сонату. Мне зарезервировано место на теплоходе «Кунар», на август. Я возвращаюсь в Америку…

Стив запнулся. Зачем так подробно обо всем рассказывать незнакомому человеку? Тот был ему симпатичен, но зачем сразу же, мимоходом все объяснять? Чтобы лишний раз убедить самого себя в своем скором отъезде? Он взял бокал, стоявший на пианино. Молодой человек улыбнулся ему, на этот раз несколько театрально.