— Ну вот, уважаемая пани, я вам ее доставил.
— Да вы входите, пожалуйста, — воскликнул Павелек. — …У вас, кажется, кровь на плаще!
— Плащ клеенчатый, — ответил мужчина. — Пятна не останется.
Мать Павелека взяла Йоасю за ручку.
— Какая она крохотная, — произнесла она. — Наверно, очень голодна.
— Этого я не знаю, — ответил мужчина. — А если можно, я бы закурил.
Он достал тяжелый, металлический портсигар, вынул из него сигарету, зажег спичку.
— Боже мой, — произнесла она, — ведь уже комендантский час…
— Мне комендантский час не помеха, — сказал он, — я сейчас пойду.
— Нет, нет! — воскликнула она. — Присядьте, пожалуйста.
Он сел, не снимая плаща, кепку положил на колени.
— Насчет Йоаси можете не беспокоиться, — сказала она. — Я за всем прослежу.
— Меня это уже не касается, — ответил мужчина. — Что будет дальше с малышкой, не знаю. Я свое дело сделал…
— Ну конечно, — сказала она с излишней поспешностью, которая тут же показалась ей неуместной. Смотрела в лицо этого человека, желая запомнить его, но вместе с тем испытывая какую-то брезгливость, страх и пристыженность. Говорила себе, что нужно запомнить его лицо, потому что принадлежит оно человеку отважному, который многим рискует, чтобы приходить на помощь преследуемым, но в то же время испытывала потребность сохранить образ мужчины, оказавшегося в этом пустом доме, где она дышала одиночеством и тоской. Ведь Павелек не был мужчиной и никогда им не станет, навсегда останется ребенком, большим ребенком, у которого когда-нибудь появятся собственные дети, но сам он по-прежнему будет ребенком.
Лицо мужчины казалось ей голубоватым, вероятно, из-за темной щетины на щеках и света газовой лампы. Он поднял голову, взгляды их встретились. «Я не должна его разглядывать», — испуганно подумала она и обратилась к девочке:
— Йоася, сейчас я приготовлю что-нибудь поесть.
Йоася кивнула, Павелек сказал:
— Она немного похожа на Генека, правда?
— Но Генек не был таким красивым, — возразила мать.
— Мама, не говори о нем в прошедшем времени! — воскликнул он.
Она печально вздохнула:
— Он ведь уже столько месяцев не подает признаков жизни…
— Если вы о брате этой малышки, — произнес мужчина, — то там за оградой его нет.
— Скрывается где-нибудь в деревне, — воскликнул Павелек. — Он сильный, умный. Впрочем…
Он остановился, исполненный тревоги. Уже давно не думал он о Генеке. Поздней осенью Генек внезапно исчез. В один из дней они расстались на Кошиковой, перед зданием публичной библиотеки. Павелек принес Генеку немного денег. Тот был в веселом настроении.
— Я решил погулять сегодня! — сказал он.
— Не делай глупостей, — ответил Павелек. — Возвращайся к Флисовскому. Нет ничего хуже, чем бесцельно слоняться по городу.
— Почему бесцельно?! — воскликнул Генек Фихтельбаум. — Пойду в кондитерскую, может, познакомлюсь с какой-нибудь красивой барышней, она заберет меня к себе, а после войны мы поженимся и поедем в Венесуэлу.
— Прошу тебя, Генек, — сказал Павелек слегка раздраженно. — Ты же взрослый человек. У Флисовского ты имеешь хоть какие-то условия…
— Оставь меня в покое, — крикнул Генек. — Тебе легко говорить. Какие еще, к черту, условия! Сижу на чердаке, как нетопырь, старик приходит два раза в день, оставляет шамовку, глухой, как пень, с ним даже словом не перемолвишься. Ты себе вообще представляешь, что такое сидеть взаперти на чердаке?! Маленькое окошко, через которое виден лишь кусочек неба, всегда один и тот же. Ни единой веточки, ни единого лица… Там по ночам мыши скребутся, Павелек. Только мыши. И ходить совсем негде. Три шага влево, поворот, три шага вправо, поворот! Причем тихо, на цыпочках, чтобы никто не услышал…
— Генек! — сказал Павелек тоном убеждения, как если бы говорил с маленьким ребенком. — Там ты в безопасности. Тебе известно, сколько труда стоило найти такое роскошное укрытие? Сколько я уговаривал Флисовского, чтобы тот принял тебя на какое-то время. Я, кстати, сейчас ищу…
— Ах, не говори так много! — сердито прервал Генек, а его капризные губы сложились в гримасу неприязни и пренебрежения. — Знаю, ты делаешь все, что в твоих силах. Но ты ведь ходишь по городу, встречаешься с людьми, ездишь на трамвае, на рикше, один или с какой-нибудь девушкой, и кладешь руку на ее колено. А с меня хватит, к черту!
— Я не кладу руку на колено! — крикнул Павелек, так как Генек коснулся кровоточащей в его сердце раны. — А в том, что ты сидишь у Флисовского, виноват не я. Неделю назад ты поперся к парикмахеру. Зачем ты туда пошел? Ведь это же…
— Я что, горилла? — сказал Генек с гневом и обидой. — Я что, должен выглядеть как волосатая обезьяна, только потому, что ты запер меня на этом чердаке?
— Я тебя запер! Я?
Генек Фихтельбаум махнул рукой.
— Хорошо, не ты! Но должен же я хоть время от времени куда-нибудь сходить, передохнуть, увидеть людей. Тебе трудно понять меня, Павелек, но какое это наслаждение, поверь, истинное наслаждение, вот так, просто пройтись по Кошиковой, без цели, просто пошляться.
— Ты не должен этого делать, — твердо сказал Павелек.
— Знаю! Я же покорен, как ягненок. Ты никогда еще так мной не командовал, предводитель! Я буду послушен. Но время от времени, скажем два, три раза в месяц, я должен спускаться с этого проклятого чердака.
— При условии, что вместе со мной…
— Ты спятил, не стану же я подвергать тебя опасности!
— Разумеется, — ответил Павелек. — Но мы договоримся, что, когда ты выходишь, я иду за тобой на некотором расстоянии, наблюдаю…
— Не изображай из себя лорда Листера[53], Павелек! Собираешься за мной следить? Для чего? Ведь ты все равно не поможешь мне…
— Зато буду знать, что с тобой, где ты… Тогда, может, удастся что-нибудь устроить.
— На выкуп у нас уже нет денег, Павелек.
— Деньги всегда можно достать. И запомни, ни шагу больше к парикмахеру! Туда приходят разные люди, ты в закрытом помещении, возможность действовать ограничена из-за этой проклятой простыни на шее…
— Знаешь, тот парикмахер рассказывал еврейские анекдоты. Я рыдал от смеха.
— Ты, похоже, не отдаешь себе отчета в серьезности своего положения!
— Вероятно, — ответил Генек. — Но все же это мое положение, не забывай, будь добр.
Желая избежать новой стычки, Павелек принужденно рассмеялся.
— Ладно, Генек. А сейчас, прошу тебя, возвращайся к Флисовскому. Я забегу послезавтра, тогда и обсудим в деталях твои прогулки.
Они пожали друг другу руки. Павелек вошел в здание библиотеки, Генек свернул в сторону Маршалковской. В тот день Павелек видел его в последний раз. Когда в условленный день он пришел к Флисовскому, оказалось, что Генек Фихтельбаум вообще не вернулся на чердак. Старый часовщик Флисовский был очень доволен подобным поворотом дела.
— Пан Крыньский, — сказал он Павелеку, — скажите вашему приятелю, чтобы он здесь больше не показывался. Мне хватает собственных бед, и я хочу дожить до конца войны, каким бы этот конец ни был.
— Пан Флисовский, — воскликнул Павелек, — но это невозможно! Мы же договорились!
— Не надо меня убеждать! — прервал старый часовщик. — Я сказал, и баста! Вот если будет у вас какой-нибудь пожилой человек, спокойный пожилой человек, который тихо сидит, не насвистывает танго «Милонга», не стучит в мой потолок, чтобы по десять раз на дню выпускать его в уборную, не орет мне в ухо, что у него вид из окна некрасивый, если будет у вас такой солидный, пожилой человек, я бы принял его на некоторое время. Но этого вашего дружка не приму уже никогда, Богом клянусь!
С того дня поздней осени Генек Фихтельбаум исчез, и Павелек общался только с памятью о нем, с тенями своего друга, полагая, что тот убит, хотя в самом сокровенном уголке своего сердца питал все же надежду, что Генек укрывается где-нибудь в безопасном месте и думает о своем друге Павелеке. Но на протяжении долгой зимы надежда становилась все слабее, а к весне растаяла совсем. Однако когда его мать заявила сейчас, что Генек не был таким красивым, как его маленькая сестренка, Павелек запротестовал. Генек существует, подумал он, Генек жив. Так он отгонял от себя демонов.
