– Ничего подобного теперь уже не делают, – сказал он. – Раньше, бывало, перед обжигом японцы выходили далеко в тихое озеро, чтобы в краску не попала пыль.

Когда началась Первая мировая война, уже после того, как ему довелось принять участие в Ютландском сражении, моего отца перевели в морское училище в Фленсбург-Мюрвик. Как наиболее яркие, приходят мне на память те моменты из моего детства, когда маленьким я играл с младшим братом на борту боевых кораблей, стоявших в гавани, или ел с матросами за столом на камбузе.

Отец мой обожал спорт и слыл лучшим гимнастом в военном флоте. Он служил образцом для подражания мне и моему брату, Эрнсту-Августу, родившемуся в 1913 г. Нам нравились шутки отца, его сила и ловкость. Случалось, возвращаясь с работы в училище, он на руках поднимался по лестнице на самый верхний этаж, где мы встречали его с восторгом.

Наше поколение росло под грохот орудий Первой мировой. Детьми мы пережили горечь капитуляции, революцию и послевоенную разруху. Конечно, насчет орудий, это образ – в отличие от Второй мировой, Первая разгоралась за пределами Германии. Мы испытывали ее воздействие прежде всего с ухудшением продовольственного снабжения – приготовленная тем или иным способом репа скоро стала нашим основным продуктом питания. О, сколько раз вспоминали мы нехитрый обед, который делили когда-то с моряками на камбузе.

В начале июля 1918 г., незадолго до моего седьмого дня рожденья, отец наш скоропостижно скончался от вируса гриппа, пришедшего в Европу из Восточной Азии. Вместе с отцом мы лишились всего самого дорогого, что было у нас в жизни: примера для подражания и товарища, влияние которого на нас прослеживается и сегодня.

Перипетии конца войны и революции 1918 г., которая вспыхнула как раз на флоте, конечно же, не касались меня напрямую. Мне было не понять, отчего молодых курсантов отца волокут по улицам под брань и улюлюканье те же самые матросы, которые были нашими друзьями. Хорошо помню, сколько волнений пришлось нам пережить, когда у нас в мансарде прятались курсанты, сумевшие спастись бегством от лютой расправы.

Смерть отца изменила нашу жизнь. Матери пришлось пожертвовать домом, а нас временно отдать на воспитание к фермеру, жившему по соседству. Чтобы обеспечить нас в трудные времена, мать вновь вышла замуж. Нашим отчимом стал военно-морской священник, преподаватель из училища.

Теперь нас воспитывали в «прусском стиле». Стриглись мы по-военному, кровати заправляли тоже по-военному. За опоздания нас наказывали. Отчим научил нас самих обслуживать себя, в том числе и делать всю обычную работу по дому. Потом мне это очень пригодилось, особенно в плену.

1 апреля 1917 г. я поступил в монастырскую школу во Фленсбурге – одно из старейших учебных заведений на севере Германии. Мой отчим требовал, чтобы я изучал классические языки и литературу, чему я очень рад. Во многом благодаря знанию латыни и древнегреческого мне удавалось легко осваивать современные языки. Отчим настаивал на том, чтобы я углублялся в этимологию иностранных слов. Даже за едой, если я произносил иностранное слово, мне полагалось немедленно встать, принести словарь и зачитать ему соответствующую словарную статью.

В 1929 г., в возрасте 17 лет, я выдержал экзамен на аттестат зрелости, перспектива получения которого оказалась для меня неожиданно под большим вопросом. Отец одного из моих школьных товарищей обычно присылал за нами на выходные машину с шофером, так как семья жила за городской чертой Фленсбурга. И вот как-то мы решили сделать небольшой крюк, чтобы, заехав в маленький курортный городок на взморье, встретиться с подружками. В школьных фуражках, вальяжно устроившись на заднем сиденье с сигаретами в зубах, мы с ветерком промчались мимо директора нашей школы, которому вздумалось прогуляться в субботу. Мало того, что курить нам строжайше воспрещалось, мы еще заставили директора глотать пыль, поднятую нашим автомобилем. Он узнал нас и наутро пригласил к себе в кабинет.

– Известно ли вам, что курить в школьной форме запрещено? Руководство решило отстранить вас от сдачи экзаменов на аттестат зрелости по причине вашей незрелости.

Моего однокашника все это не особенно пугало, потому что рано или поздно ему предстояло вступить в управление отцовским заводом. У меня же, напротив, на карту было поставлено очень многое, если не все.

Семейные традиции и воля отчима требовали, чтобы я встал на стезю армейского офицера. Мало того, мне доставалось одно место в стотысячной армии, в Рейхсвере – одно из 140, на занятие которых претендовало более 1000 кандидатов. Отсрочка получения аттестата означала, что карьера моя закончится, даже не начавшись.

– Господин директор, – начал я осторожно, – меня принимают в Рейхсвер курсантом. Я должен стать офицером, чтобы служить отчизне, того требуют традиции нашей семьи. Если вы лишите меня возможности держать экзамен на аттестат зрелости из-за одной-единственной сигареты, вы уничтожите мое будущее. Разве так будет справедливо?

Слова мои тронули его.

– Нет, я бы этого не хотел. Я поговорю с руководством. Однако рассчитывать на отметку «хорошо» вы не можете, самое большее – «удовлетворительно».

Логика такого решения не была мне понятна ни тогда, ни теперь. Между тем с меня было довольно самой возможности держать экзамен.

Сначала меня распределили в кавалерийский полк в Силезии, однако неожиданно перевели в Восточную Пруссию, в состав 1-го моторизованного батальона. Какое разочарование! Кавалерия была элитой, к тому же мне так нравились лошади, и я любил ездить верхом. Однако скоро мы осознали, что семь моторизованных батальонов Рейхсвера должны будут стать ядром будущих танковых войск. В соответствии с Версальским договором Германии запрещалось иметь танки, даже и бронеавтомобили разведки, но довольно скоро генерал фон Зеект[5], глава Рейхсвера, заключил секретный договор с Россией. По этому договору, молодых офицеров из моторизованных батальонов ежегодно отправляли на три месяца в специальный лагерь на Урале, где учили тактике применения танковых и моторизованных частей. К сожалению, обучение скоро закончилось – с приходом к власти Гитлера в 1933 г. русские разорвали соглашения.

Наступала пора упорных тренировок.

Зеект превратил Рейхсвер в «государство в государстве». Он намеренно не давал ему разрастаться и внушал всем служившим в армии дух национального сознания. «Диктат» Версаля считался национальным позором, создание «Польского Коридора», являвшегося прежде Западной Пруссией и отделявшего Восточную Пруссию от остальной территории рейха, рассматривалось как захват немецкой земли.

Экономический кризис тридцатых, рост безработицы (свыше 6 миллионов человек к 1932 г.), грозившее бедой усиление коммунистов и в итоге выход на лидирующие позиции Национал-социалистской партии – мы почти не замечали происходившего «снаружи» – вне армии. Рейхсвер усиленно ковал кадровый состав, благодаря наличию которого удалось позднее в столь рекордные сроки создать Вермахт. Верность традициям, нерушимость присяги – все это было овеяно святостью и определяло поведение представителей офицерского корпуса.

Наши инструкторы в Восточной Пруссии слыли особенно суровыми. Слово «муштра» служило самым подходящим определением тому, чем они занимались. Нехватку образования и ума унтер-офицеры с лихвой компенсировали доморощенной изобретательностью, отводя душу на таких кадетах, как я. За малейшую провинность нас могли заставить часами драить коридоры и сортиры… зубными щетками.

Другим средством наказания служило лишение увольнительной в выходной или замена ее дополнительными упражнениями по преодолению полосы препятствий. Одну штуковину, самую изощренную, наверное, инструктор изобрел специально для нас. Называлась она «проверка храбрости». Как-то вечером он вызвал нас к себе, извлек из буфета теменную часть человеческого черепа, некогда принадлежавшего, по словам инструктора, его дядюшке, вмещавшую целую бутылку рома. Нам было приказано осушить сосуд. Мы не посмели доложить о такого рода деспотизме нашему наставнику-офицеру.