— Неужели так трудно понять, что вы мешаете мне работать? Найдите для своей стенгазеты другое место или хотя бы другое время…

Сразу все замолчали.

Захлопнув дверь, Алексей остался в тишине, прерываемой легким шорохом шагов, чуть слышным шепотом и, наконец, осторожным щелчком дверного замка.

Теперь, когда стало абсолютно тихо, он почему-то не мог думать о работе. Ему надо было знать, где Аленка? Она стояла в комнате, покинутой ее друзьями, перед столом, на котором еще лежали обрывки бумаги, краски и цветные карандаши. Лица ее он не видел, потому что она стояла к нему спиной и не обернулась на его оклик.

Алексей пошел к Маре. Она встретила его молча, отчужденно.

— Что ты на меня так смотришь? Можно подумать, я в чем-то виноват!

— У ребенка должен быть дом.

— А у меня? — спросил Алексей.

— У тебя он есть, — по-прежнему непримиримо ответила она, — ты в нем хозяин, и это тебя обязывает. А девочка в какой-то степени от тебя зависима и потому должна чувствовать себя дома в твоем присутствии свободно… И вот как хочешь…

Он схватил с вешалки шапку, дубленку. Одевался уже в лифте, повторяя про себя все доводы своей безусловной, неоспоримой правоты.

Шагая без цели по каким-то неведомым доселе улочкам и переулкам, Алексей вел спор со своей женой. Да, он был прав. Но ожесточение, с которым он это повторял, угасало под натиском воспоминаний.

Еще как будто так недавно он, тринадцатилетний парень, тащил к себе домой друзей-одноклассников. Ему было очень важно показать им свою коллекцию спичечных коробок и набор столярных инструментов. Это было начало дружбы с новыми ребятами, которых влили в их класс. Алексей ясно помнил свое счастливое оживление в ту минуту, когда он нажимал кнопку звонка, а потом унижение и отчаяние, когда мать неприветливо сказала:

— Я только что полы вымыла. Натопчете. Пусть в другой раз товарищи придут.

Он очень любил свою маму, но до сих пор чувство стыда за нее живет в его душе…

И вот так же поступил он сегодня с Аленкой.

Он вспоминал все то, что было уже прочно завоевано, а теперь, может быть, навсегда утеряно…

Как-то он лежал со своим очередным радикулитом, Аленка притащила ему затрепанную книгу.

— Алеша, тебе скучно? Хочешь, я тебе интересный рассказ почитаю?

Он предпочел бы подремать, но выразил живой интерес.

Рассказ был о геологах, встретивших в горах человека, который обещал привести их к богатым месторождениям золота. На этом месте голос Аленки прервался, и она, заложив пальцем страницу, жарким шепотом сообщила:

— Ты ему не верь, не верь! Он врет, хочет их запутать. Но ты не беспокойся, все будет хорошо.

Дойдя до благополучного конца, она удовлетворенно сказала:

— Я тебя заранее предупредила, чтобы твоему нерву не было вредно.

Она слышала, что радикулит — это воспаление нерва.

…Поздним вечером Алексей вернулся домой. Он понимал, что Аленка уже спит, и это огорчало его, потому что он хотел как можно скорее восстановить мир и душевное равновесие в своем доме.

Но Аленка не спала. Едва повернулся ключ в замке, она очутилась в передней рядом с ним в длинной, до полу, ночной рубашке.

— Алеша, — зашептала она, — давай мы с тобой помиримся и вместе пойдем к ней и скажем, что помирились…

Он присел перед ней на корточки и спросил тоже шепотом:

— К кому пойдем?

— Ну к маме, к Маре, — нетерпеливо пояснила она. — Нисколько у нее голова не болела, а плакала она потому, что мы с тобой поссорились. Она плакала, как маленькая, просто ужас! Ты не сердись на меня, Васильев всегда кукарекает, такая у него глупая привычка…

За руку она привела его к матери и сказала, как взрослая:

— Видишь, мы уже совсем помирились, так что ты теперь спи спокойно и больше не плачь.

Сделав свое дело, она направилась к дверям — маленькая, мудрая, усталая.

Алексей перехватил ее по пути, поднял над головой и, бережно опуская на пол, шепнул:

— Я тебе куплю хомяка!

Это было воплощение давней мечты.

Нельзя давать неосмотрительные обещания и потом начисто об этом забывать.

Аленка помнила и ждала. Она следила за каждым движением Алексея, ловила его взгляды, а он ничего не замечал, ничего не помнил. Жил своей отдельной взрослой жизнью.

Утром в выходной день, раскрыв книгу, которую необходимо было прочесть, чтобы не отстать от жизни, он услышал слабое шуршание и увидел конверт, вползавший под дверью из коридора в его комнату. В конверте было послание:

«Дорогой Лешенька, прошу тебя, не сердись за то, что я тебе напоминаю, что ты обещал купить мне хомяка. Я очень боюсь тебя, но мне так не терпится, что я просто не могу, ну, ну просто больше не могу терпеть. Я знаю, что это уже нахальство с моей стороны, но ты, пожалуйста, не сердись на меня, очень тебя умоляю. Конечно, ты уже сказал, что купишь мне хомяка, большое-пребольшое спасибо тебе, но я просто не в силах больше терпеть, и если ты не… то я просто разорвусь… Я знаю, что на мою маму очень действуют такие записки, и надеюсь, что она подействует и на тебя. Я точно не знаю, но я так думаю. Хотя мама против хомяка. Подумай сам, если бы ты был ребенком на моем месте, тебе тоже не терпелось бы, если бы тебе сказали, что купят тебе осла, запряженного в тележку. Или какую-нибудь другую твою мечту. Если тебе не захочется, то ты ничего не говори, даже не выходи из комнаты, а если вдруг захочется, то выйди и скажи мне „да“…»

Последнее слово было подчеркнуто трижды. Паршивка помнила, как он рассказывал о том, что мечтал в детстве иметь осла с повозочкой. Она все помнила. Никуда не денешься. Алексей отворил дверь, торжественно сказал «да». И они поехали и купили золотисто-рыжего хомяка, которого тут же назвали Фомочкой. Купили против желания Мары, которая уверяла, что хомяк это та же мышь. А мышей она не переносила.

— Мамочка, ну посмотри, какой он прелестный, какие у него щечки раздутые, он туда орехи напихал, ну посмотри, как он ручками сухарик держит и обгрызает…

Мара брезгливо отворачивалась и угрожала:

— Только малейший запах услышу — и прощайтесь со своим Фомочкой. Я его выброшу.

Но девочка была на высоте. Она каждый день чистила клетку, готовила крохотному зверьку разнообразную кормежку и выводила его гулять на поводке, словно породистую собаку. Фомочка вытеснил из ее сердца даже Шурика Владимировича, который теперь вместе с остальными игрушками был — по-видимому, уже навсегда, — заложен в ящик и отправлен на антресоли.

Но и это увлечение вскоре прошло. Наступали новые времена. Аленка теперь подолгу стояла на балконе, мечтательно смотрела на улицу. Однажды торопливо позвала Алексея и, приложив его руку к тому месту, где у людей находится желудок, таинственным и счастливым шепотом спросила:

— Слышишь, как у меня бьется сердце?

— А почему? — осведомился Алексей.

— Посмотри! По той стороне Лева Оранский идет!

— Ну и что?

— Я его люблю.

— Аленушка, — простонал Алексеи.

А она заговорила торопливо, стараясь объяснить ему, непонятливому:

— Мы его любим потому, что он красивый. Его все девочки из нашего класса любят. Первая его Динка Харламова полюбила, но скрывала, а потом мы узнали и тоже полюбили.

Алексей не нашел ничего умнее, чем спросить:

— А он?

Аленка вопроса не поняла.

— Он учится в девятом классе. Ты только представь, как его зовут. Лев Моисеевич Оранский. Правда, красиво?

— Мне больше нравится Шурик Владимирович Абрикосов, — мрачно ответил Алексей.

Это все приходило и в свой черед уходило. Лев Моисеевич Оранский забылся. После него в фаворитах побывали волейболист Леня, артист Видов, на короткое время мальчик Женя из параллельного класса. Но с ним Аленка обошлась жестоко и порвала дружбу, едва она возникла.

— Бедный Женечка, — посочувствовал Алексей.

— Ничуть не бедный! Он мне сказал — как я впустил тебя в свое сердце, так и вышвырну оттуда!