Роланд жестом выразил согласие. Его глаза были напряженными и несчастными. Жонкиль стала такой ожесточенной, такой безжалостной и так не походила на кроткую, милую девочку, которую он впервые встретил на балу у Микки Поллингтон. Ну что ж, он сам виноват в перемене, которая произошла в ней, он виноват во всем. И один Бог знает, как жестоко он наказан...

Шум машины, едущей по аллее к дому, прервал молчание и несколько разрядил тягостную атмосферу, царившую в комнате.

— Это, должно быть, доктор Конуэй, — сказала миссис Риверс, вставая. — Роланд, пожалуйста, открой дверь. Скажи ему, что ты племянник Генри, и объясни, что произошло.

Жонкиль, провожая взглядом высокую, прекрасно сложенную фигуру, не могла отделаться от ощущения, что все это — кошмар, от которого она вскоре очнется. Но когда ее глаза вдруг остановились на безжизненном, вселяющем ужас теле на полу, понимание, что это явь, а не сон, вернулось к ней. Она ощутила невыносимую усталость. Нет, просто невозможно оставаться здесь и наблюдать, как доктор Конуэй будет осматривать то, что осталось от ее приемного отца. «Я никуда не гожусь, — сказала она себе в отчаянии. — Я не могу быть такой хладнокровной и собранной, как бабушка, я не так устроена». И выбежала из комнаты.

Время обеда пришло и прошло. Никто ничего не ел. Обед был подан и унесен нетронутым. Миссис Риверс, сделав все необходимые распоряжения, предавалась скорби по своему умершему сыну, молясь в уединении своей спальни.

Доктор Конуэй ушел. Он сказал Роланду, что не удивлен внезапной кончиной Генри Риверса. Он так же, как и врачи в Висбадене, предупреждал его насчет слабого сердца. Он помог перенести безжизненное тело наверх, подписал свидетельство о смерти и уехал, так как ничем больше не мог быть полезен.

И теперь, когда призрачные серые декабрьские сумерки окутали Риверс Корт, Роланд, сидевший в библиотеке, вдруг забеспокоился из-за долгого отсутствия Жонкиль: ее не видно было с тех пор, как доктор Конуэй подъехал к дому. Рональд сначала решил, что она находится в своей спальне. Его сердце заныло при мысли о ней, запершейся там и горюющей в одиночестве.

«Бедная маленькая девочка, бедная, несчастная маленькая девочка, — думал он. — Если бы только она позволила мне быть с ней, помочь ей...»

Он чувствовал сильную усталость и голод. После очень раннего завтрака в «Пастухе и собаке» он ничего не ел. Но он только что выпил виски с содовой и чувствовал себя менее напряженно. Желание увидеть Жонкиль, как-нибудь поддержать ее заставило его позвонить горничной и навести некоторые справки.

Горничная, с красными глазами и шмыгающим носом, ответила на его звонок. Она была в услужении в Риверс Корте в течение нескольких лет, и хотя ни она и никто из других слуг не были привязаны к своему хозяину, он был мертв, и о нем надлежало скорбеть. Там, внизу, в комнате для слуг, они упивались своим горем. Питерс, старый дворецкий, был единственным, кто искренне горевал по своему хозяину.

Горничная, которая никогда не знала, что у мистера Риверса есть племянник, с любопытством смотрела на красивого молодого человека, который спрашивал о мисс Жонкиль.

— Прошу прощения, сэр, я не знаю, где мисс Жонкиль, — сказала она. — В ее комнате ее нет. Но повар видел, как она еще до обеда выходила в сад. Наверное, еще не вернулась.

— Спасибо, — сказал Роланд и отпустил девушку, которая побежала в комнату слуг рассказать плачущему обществу о племяннике бедного хозяина.

Роланд надел пальто и шляпу и отправился в сад. Жонкиль ушла еще до обеда. Сейчас четыре часа. Следовательно, она уже четыре часа бродила где-то в такую холодную сырую погоду. Какое легкомыслие! Он должен сейчас же найти ее и привести домой. Сумерки быстро сгущались, и Роланд нахмурился. Он беспокоился о Жонкиль. «Куда она могла уйти? — думал он. — Может быть, она проскользнула в соседнюю калитку к Оукли, к своему другу Билли?» Роланд скривил губы. Она вполне могла искать утешения у Билли. Он был «старый друг». Он, Роланд, ничто для нее...

Однако он быстро шел по саду и звал ее по имени:

— Жонкиль! Жонкиль!

В конце концов он нашел ее в небольшой темной беседке над прудом, без пальто и без шляпы, сжавшуюся в комочек и плачущую навзрыд. Роланд не мог хорошо разглядеть ее в сумерках, но когда положил руку ей на плечо, то почувствовал, что ее платье сырое. Он укоризненно прищелкнул языком.

— Жонкиль, ты глупый ребенок. Ты сошла с ума. Ты же здесь уже несколько часов. Жонкиль, иди сейчас же домой к огню, обсохни.

Она вскочила на ноги и оттолкнула его руку. Теперь он увидел ее лицо — мертвенно-бледное, покрытое пятнами от пролитых горьких слез, с челкой, откинутой назад со лба.

— Не трогай меня, — сказала она хрипло. — Как ты смеешь ходить за мной? Почему ты не оставишь меня в покое?

— Жонкиль, не будь глупым... — начал он.

— Я не хочу идти туда. Я хочу остаться здесь одна, — прервала она его гневно. — Я не могу выносить этот дом теперь, когда там лежит мертвый отец, и ты — ты — там!

Он поморщился, но продолжал спокойно уговаривать ее, понимая, что она в истерике. Нервный, легко возбудимый ребенок, она так много пережила за последнее время, много обиды и горя, причиной которых был он. Теперь ей очень трудно почувствовать его раскаяние, его сожаление о том, что произошло.

— Жонкиль, постарайся не ненавидеть меня так сильно, — сказал он. — Я бы ушел из Корта, чтобы не раздражать тебя, но бабушка хочет, чтобы я остался до похорон. Пожалуйста, Жонкиль, иди домой. Я обещаю, что не буду беспокоить тебя, даже подходить к тебе. Ты же сказала бабушке, что будешь сохранять спокойствие.

— Я знаю, я знаю, но я... О, я не вынесу этого, — произнесла она тихим, охрипшим голосом, перевернувшим его сердце. — Он не был моим настоящим отцом, но он любил меня и был добр ко мне. А я отплатила ему черной неблагодарностью, убежала и вышла замуж за тебя, сделала несчастными его последние дни на земле.

— Успокойся, Жонкиль. Ты не должна винить себя, — сказал Роланд. — Это все моя вина. Я знаю это. Только, моя дорогая, ты ничего не исправишь, так истязая себя, оставаясь в этом холодном сыром месте. Ты заболеешь, Жонкиль. Я умоляю тебя пойти в дом и переодеться. И съесть что-нибудь.

Жонкиль перестала плакать, с силой вытерла слезы с распухших глаз тыльной стороной дрожащей руки. Она попыталась пройти мимо него.

— Очень хорошо. Я иду домой, — сказала она. — Пропусти меня, пожалуйста.

Ее тон, ее манера задели его. Он отступил, чтобы дать ей пройти, но физическое истощение взяло верх над силой и гордостью, которые оставались в Жонкиль. Ноги не слушались ее. Она вдруг почувствовала головокружение, тошноту и вскрикнула:

— Ой, я падаю!

Он успел подхватить ее, взял ее на руки и понес, как ребенка, из беседки через темный сад в дом.

— Я позабочусь о тебе, Жонкиль, пусть ты меня ненавидишь, — сказал он спокойно. — Я не могу позволить тебе так мучить себя.

Жонкиль не спорила и не сопротивлялась; она безвольно, тихо лежала на его руках. Что бы она ни переживала, какое бы недоброе чувство ни испытывала к нему, в глубине своего молодого женского сердца она чувствовала облегчение, что он стал хозяином в данный момент. Она была истощена телом и душой. Его сильное объятие несомненно успокаивало, и пока он шел с нею на руках по гравиевой дорожке мимо пруда и солнечных часов, его тепло проникло в ее тело, принося блаженное утешение. Она закрыла глаза; ее голова покоилась на его плече.

Жалея ее и не желая перечить ее воле, он не воспользовался ее слабостью, но его сердце громко стучало, когда он прижимал ее к себе и нес сквозь сумерки. Он отнес ее прямо в ее спальню и положил на кровать.

— Теперь, — сказал он, — я позвоню горничной и скажу ей, чтобы она помогла тебе раздеться и разожгла камин. Я пришлю горячий чай с коньяком. Пожалуйста, выпей его и постарайся как следует согреться. Иначе ты серьезно заболеешь.