— Ты потерял все права на нее, — сказал Риверс.
— Возможно. Но я намерен говорить с ней наедине, — сказал Роланд и взял ее за руку нежными, но крепкими пальцами.
— Пойдем, Жонкиль, — сказал он тихо. — Я поднимусь в твою комнату вместе с тобой. Ты можешь укладывать вещи, если хочешь, но я намерен поговорить с тобой наедине.
Какое-то мгновение она колебалась, затем сказала:
— О, очень хорошо. Я не боюсь тебя. Я никогда больше не буду такой дурой, чтобы поддаться на твои нежности и ухаживания. Любовь! Ты даже не понимаешь смысла этого слова.
Он не ответил. Он только чувствовал, что каждое слово, которое она произносит, режет его, как ножом. Он сжал губы и пошел с ней к лифту. Им вдогонку прозвучал голос Генри Риверса:
— Не задерживайся, Жонкиль.
— Только несколько минут, отец, — ответила она.
Оказавшись наверху в этой элегантной, теплой, мягко освещенной комнате, которая должна была стать их свадебной спальней, где Жонкиль совсем недавно поведала звездам о своей любви к Роланду, Роланд выложил все, что у него было на душе. Сидя на краю кровати с погасшей сигаретой в руке, он говорил все, что не мог сказать внизу, перед дядей, которого он так сильно не любил.
Он изложил историю своего детства и жизни в Риверс Корте.
— Я не прошу тебя простить меня за то, что я уговорил тебя тайно выйти за меня замуж и не сказал, кто я, — закончил он. — Но я прошу тебя поверить двум вещам, Жонкиль: одна — что дядя Генри обошелся со мной несправедливо и заслужил, чтобы ему отплатили; и другая — что я искренне полюбил тебя теперь.
Во время его долгого рассказа о себе Жонкиль быстро двигалась по комнате, собирала вещи и укладывала их в чемоданчик, однако внимательно слушала его. И когда он наконец замолк, она подошла к нему. Ему показалось, что перед ним олицетворение самого правосудия — так она была неумолима, так бледна. Она уже надела длинное пальто и шляпку. В комнате не осталось ничего из ее вещей. Она уложила все. Опустошенность комнаты и вид Жонкиль в пальто и шляпе, готовой уехать от него, привели его в отчаяние.
— Жонкиль, — сказал он. — Скажи что-нибудь! Скажи мне, что ты веришь этим двум вещам.
Она посмотрела прямо в его глаза.
— Я не могу поверить ничему, что ты говоришь, — ответила она. — Ты так искусно обманул меня, ты сыграл свою роль вначале так совершенно! Как я могу быть уверена, что ты не играешь и сейчас?
— В этом нет никакой игры, — сказал он. — Клянусь честью...
— Она есть у тебя? — прервала она его.
Кровь бросилась ему в лицо, как будто его ударили хлыстом.
— Жонкиль! — воскликнул он.
— Что? Ты думаешь, я поверю, что ты — человек чести? Я готова поверить тому, что отец обращался с тобой грубо, и ты ожесточился. Я знаю, что он — человек требовательный, и, как я говорила тебе в тот вечер, когда мы впервые встретились, мне всегда было жаль его племянника, которого он лишил наследства, хотя я тогда не знала, кто он. Я чувствовала, как это несправедливо и безжалостно. Но все это не повод для того, чтобы использовать меня как инструмент мести.
— Жонкиль, что бы я ни чувствовал вначале, но потом я искренне полюбил тебя. В это утро, когда я женился на тебе, я любил тебя всем сердцем и душой и ненавидел себя за то, что я обманывал тебя.
— Боюсь, что я не могу поверить этому, — сказала она. — Возможно, ты внезапно страстно увлекся. Некоторые мужчины называют это любовью. Возможно, ты тоже.
— Боже, Жонкиль! Ты очень жестока. У тебя есть все права быть такой, но как мне убедить тебя, что я любил тебя, когда женился на тебе, и люблю сейчас, и это настоящая искренняя любовь! Жонкиль, Жонкиль, ненавидь меня, презирай меня, но постарайся поверить в мою любовь. Более всего в своей жизни я сожалею, что обманул тебя!
— К чему напрасные слова, — прервала она его. При электрическом свете было видно, как осунулось ее лицо и как она утомлена. — Ты такой умный актер, Роланд. Ты можешь заставить любую женщину поверить, что ты был влюблен всегда. Я не верю, что ты любишь меня сейчас.
Он резко встал, тяжело дыша:
— Ты хочешь сказать, что никогда не поверишь мне?
Она закусила нижнюю губу.
— Неважно. Человек, которого я любила и за которого вышла замуж, сегодня утром умер... Ты — чужой... Я сейчас уезжаю, и мое единственное желание, чтобы ты аннулировал наш брак.
— Нет, — сказал он. — Никогда. Я никогда не аннулирую его. Я люблю тебя, ты нужна мне. Я потрачу всю свою жизнь на то, чтобы вернуть твою любовь.
— Ты никогда не добьешься этого. Та любовь мертва.
— Я не верю тебе. Этого не может быть, Жонкиль. Ты можешь чувствовать себя обиженной, оскорбленной, но когда-нибудь ты обязательно простишь меня.
— Ты так думаешь? — Жонкиль истерически расхохоталась. Она явно находилась на грани срыва. В конце концов она была очень молода и любила этого человека так нежно. Расстаться с ним таким образом, в гневе и горечи, в день свадьбы — этого вполне достаточно, чтобы разбить сердце любой женщины.
Он схватил ее руки.
— Жонкиль, Жонкиль! Прости меня, не отвергай! — умолял он. — Я ужасно люблю тебя, Жонкиль, гораздо больше, чем я когда-либо надеялся любить женщину. Не говори, что ты никогда не будешь думать обо мне лучше, чем думаешь сейчас.
— Я могу думать о тебе лучше, но я никогда не смогу забыть того, что ты сделал. Я только прошу тебя освободить меня как можно быстрее.
Эти слова надломили его. Он упал на колени, уронил лицо в ее ладони и заплакал тяжелыми, душераздирающими рыданиями сильного человека. Жонкиль не могла вынести этого. Бледная, дрожащая стояла она, устремив взгляд на темную голову, склоненную на ее руки. Его жгучие слезы текли по ее пальцам, опаляли ее сердце.
— Роланд, не надо, пожалуйста, не надо! — просила она, задыхаясь.
Рыдания сотрясали его. И вдруг его губы, мокрые от слез, прижались к ее пальцам в исступленном поцелуе.
— Не нужно! — сказала она снова. — Пусти меня, Роланд, пожалуйста.
Она чувствовала, что если она еще на минуту останется здесь, она сдастся, она прижмет его голову к своей груди и смешает свои слезы с его слезами, простит его, забудет все, кроме любви к нему. Но она не должна этого делать. Она должна быть сильной. Она показала свою слабость и убежала с ним, как влюбленная школьница. Больше никогда она не будет слабой, никогда не позволит победить себя эмоциями. Она проявит гордость, выдержку. Дэвид Маллори, ее любимый папа, сказал ей в их последний разговор: «Никогда не теряй гордости, Жонкиль, если ты потеряешь гордость, ты потеряешь самоуважение».
Она попыталась отнять пальцы, но Роланд удержал их.
— Ты должен отпустить меня, Роланд, — сказала она.
Сейчас она не бросала ему обвинений в игре: Роланд Чартер, сильный, смелый, циничный, никогда не сломался бы так, если бы его горе и раскаяние не были искренними. Но не могла простить его. Возможно, она что-то значила для него, он не хотел терять ее сейчас. Но разве он любил ее так, как она любила? — Никогда! Да, он страдает сегодня, завтра он забудет. Ей же суждено страдать всю жизнь. На память ей пришли те самые слова Байрона, о которых она говорила ему в такси, сегодня утром по дороге на вокзал (Ау, кажется вечность прошла с тех пор, с тех часов исступленного счастья и счастливого неведения!): «Любовь мужчины и жизнь мужчины идут раздельно, но смысл жизни женщины в любви...»
Душевная мука раздирала ее. Она не смела остаться здесь, наедине с Роландом, не смела позволить его рукам обнять ее, так как чувствовала, что может поддаться этому объятию, прикосновению, которое совсем недавно вызывало в ней такой трепет.
Она высвободила пальцы из его руки.
— Прощай, Роланд, — сказала она. — Я ухожу. Сожалею, что ты несчастлив. Но винить во всем ты можешь только себя. Пожалуйста, не пытайся увидеть меня снова, и если для тебя имеют хоть какое-то значение мои чувства, прошу тебя аннулировать наш брак.
Он поднял к ней опустошенное лицо, провел тыльной стороной руки по мокрым от слез, покрасневшим глазам.
